Наталья Суханова - Искус

Книги как-то странно не шли у нее в это время, были недостаточны ей. Живые люди теснили их. В школе была в их компании девочка, которая читать не любила, засыпала над книгами, зато обожала слоняться по улицам, по магазинам, всюду, где толчется народ. Они с Танькой слегка презирали эту девочку, пытались растолковать ей, как понапрасну теряет она время, слоняясь, тогда как квинтэссенция всего — в книгах. Теперь Ксения сама была как эта девочка — едва не засыпала над книгой, зато неутомимо отиралась среди людей, ловя случайные обрывки отношений, разговоров. А девочки той уже и на свете не было. В первый же год её работы по распределению, влюбился в нее в деревне женатый человек, собиралась уже девочка за него замуж, да родители запретили на чужом несчастье жизнь строить, и она отвергла влюбленного, а тот заколол ее зубцом вил. Была девочка туповатой, и красивой трудно было ее назвать, и вот вдруг такая жестокая мелодрама! Жизнь смеялась над их литературными представлениями о любви и ревности.

«Одних уж нет, а те далече». Теперь подругами Ксении были две ее одноклассницы: Лариска и Женька. Обе — одинокие, но по-разному. Лариска — откровенно занятая чувственными наслаждениями, насмешливо знающая «порядочных» женщин и мужчин. Женька, как раз из порядочных, работала по назначению, была замужем, разошлась, был ребенок, умер, или, может быть, мертвым родился — Ксения не расспрашивала. Теперь Женька работала в Джемушах, одна, родители ее куда-то завербовались. В комнатке у Женьки чистота, всегда есть что пожрать. Всё словно только и ждет хорошего, порядочного мужа. Ну а пока мужа нет, здесь находит приют устающая от родительской шумной сумбурной семьи Ксения. Прежде чем бежать куда-нибудь в кино или на танцы, они с Женькой и полежат, и поедят. Вот только Женька очень осуждает Ксению за приятельство с Лариской: это ведь, дескать, может и на Ксению тень бросить, позволит счесть ее развратной. Кроме того, Женька просто презирает Лариску. А Лариска презирает Женьку:

— Ну что, твоя корова не вышла замуж? — спрашивает она при встрече Ксению. — Идиотка! Спит и видит — стирать подштанники.

Ксения расспрашивает Лариску об одноклассниках, так поразивших ее при возвращении в Джемуши. Для Лариски это уже решенный вопрос:

— У них здесь вечный пост: жена, семья, они здесь уважаемые люди. Зато в командировках бегают чуть вообще не без штанов — чтобы не терять драгоценного времени. Торопятся — кончают раньше, чем начнут. Терпеть не могу, когда сам ничего не умеет, не может толком, а выдрющивается, словно он что-нибудь еще, а не дерьмо собачье. Я им цену знаю, я с ними не связываюсь. А Марта — знаешь её? — связалась с Пампушиком в командировке, так этот хамлюга еще ей же и пригрозил, что если кому расскажет, ее выселят из Джемушей как проститутку. Я бы ему в его поганую морду харкнула. Дурак, не знает даже разницы между проституткой и б….. Проститутка деньги берет, а Лизка просто, как выпьет, так «загудела». Я бы с такими, каких она подбирает, рядом с…. не села, не то что в постель…

Впрочем, это так, попутно, вообще же сейчас Лариске не до остепенившихся одноклассников и неразборчивой Лизки. У нее сейчас свои проблемы — с парнем, с которым познакомилась она за несколько дней перед тем на танцах:

— Слушай, почему он назначил мне свидание только в среду?

— Может, просто работает?

Нет, он работает с утра, это я уже разведала. Возможно, у него кто-то есть и уже встреча назначена. А может, заинтересовать хочет. Он для меня вообще загадка. Ну, целовались, то да се. Он совсем «дошел». Идем, говорю, по домам, поздно уже. Встал, руки в бока. Сейчас, думаю, скажет: а что ты, собственно, выламываешься? Что это у тебя, говорю, такая странная поза? Почему ты, говорит, со мной сидишь? А ты? Я, говорит, не верил, что ты придешь, почему ты со мной познакомилась? Ну что я ему скажу? Ты, говорю, похож на мою прежнюю любовь. Разговорились что-то о любви и страсти. У меня, говорит, к тебе не любовь и не страсть. Здрасьте, интересно, что же еще остается? А может, я, говорит, в тебя влюблюсь. Ах, бросьте! У меня, говорю, завтра дежурство, ты на танцы пойдешь? Пойду, говорит. А кого-нибудь провожать будешь? Нет! А целовать? У меня, говорит, такой характер, что если я с тобой хожу, то уже ни с кем другим встречаться не могу. Да? — говорю, — а у меня как раз таки наоборот! Что-то у дома стояли. Он так это провел по спине и поясом моим щелкнул. Что это? — говорит. Пояс с резинками, никогда не видел? С устройством моего пояса, говорю, я тебя ознакомлю в следующий раз. А что я ему в следующий раз скажу, если он доберется до моего пояса? Скажу: ах, теперь я понимаю, почему ты со мной познакомился! В общем, не знаю… Нет, но почему он мне назначил свидание только в среду?

Когда Ксения согласилась на культорганизаторство, у нее все же было чувство, что она ступает ниже своего уровня, что она оказывает честь. Возможно, было это чувство и у кадровика в горкоме. А дальше уже никому не было дела ни до ее высшего образования, ни до ее адвокатского стажа и комсомольско-секретарской работы. От нее требовалось поворачиваться, и поживее, и только тут она поняла, как трудна мало кем принимаемая всерьез новая ее профессия. Простое, казалось бы, дело — объявить об очередном мероприятии. Но в столовой, под грохот кастрюль из кухни, под стук ножей и вилок, перекричать, заставить на минуту замолчать, прислушаться — было и трудно, и унизительно. Вялые танцы по вечерам на площадке, требовательные глаза курортниц, раздраженно считающих, что они прогадали, попав в этот санаторий, в этот заезд. И Ксения уже готова была на все плюнуть и завтра же подать заявление об уходе, но знала ведь с досадой, что не сделает этого, что, слепая от унижения, будет упорно тыкаться, упорно стараться, пока не достигнет уровня толстой дамы-культурницы из соседнего санатория, которая натренированным голосом орет шуточки-глупости, тянет в круг упирающихся и с ужимками слонихи реагирует на любезности.

По утрам главный врач вытаскивал из кармана рыжие, как он сам, часы и выговаривал Ксении за опоздание на десять минут, хотя никому эти десять минут не нужны были. По всему санаторию бродило племя рыжих, как он сам и его часы, детей — от маленького, которого тетешкали санитарки и гардеробщицы, до веснушчатых подростков и девиц. Не будь они так рыжи, возможно, не казались бы так многочисленны, а то они были словно всюду проставленные подвижные хозяйские метки. Проводила ли Ксения литературную викторину или урок бального танца, на горизонте маячил кто-нибудь из хозяйских детей, а часто возникало и суровое рыжее лицо самого хозяина, мешая ей быть непринужденной и веселой.

Тысячи вещей, оказалось, она не умеет. Не умеет танцевать мазурку и фигурный вальс, а должна учить других. Не знает игр, а должна проводить. Не имеет натренированного голоса. Не умеет ходить по палатам, выкуривая отдыхающих на лекцию. И снова, как тогда, когда стала она адвокатом и была попросту грамотнее большинства из коллег (и тем не менее ей приходилось у них учиться буквально всему), как позже, когда стала она, уже имея юридический стаж, комсомольским районным секретарем (и опять оказалось, что ничего не умеет, даже речей говорить), — приходилось ей учиться всему, учиться у тех, кто еще недавно смешил ее вульгарным развлекательством. Это тоже была каста профессионалов, ей сочувствовали и поучали ее, ее покровительственно ободряли. Господи, да куда уж ниже по общественной лестнице, чем уборщицы, а и у тех была своя иерархия, и вот такую же романтическую, как Ксения, особу, выменявшую квартиру в туманном Ленинграде на коммуналку в солнечном южном городе и подавшуюся, ни много, ни мало, в уборщицы, дружно презирали все ее компаньонки. Даже милейшая Александра Никитична, мастер чистоты на всей территории их маленького клубика, и та становилась осуждающей, когда речь заходила об «етом чуде»: