Наталья Суханова - Искус

— Было время, — говорил профессор-археолог, — когда мы учили студентов, что аланы и ассы — разные группы. Но теперь это время, слава тебе господи, прошло, — и лица присутствующих освещались радостью и гордостью.

Докладчик под бременем похвал профессора опускал голову. Только когда профессор назвал его видным алановедом, поднял голову и смешливо переглянулся с улыбающейся Ксенией. Нет, в самом деле она готова была влюбиться в него — восторг и почитание так заразительны. Но ведь и отгораживают? Что если в самом деле стать археологом? По языкам, по черепкам и черепам (ах, это постоянное разделение, расслоение материального, обращенного в слой неровного праха, но явного, и духовного, которое, многажды превращаясь, живет и сейчас!) — понимать, восстанавливать, как вливались друг в друга культуры, народы, кровь, чтобы одно только слово «расист», «националист», «шовинист» было бы совершенно равнозначно словам «невежда», «дурак». И дальше, и дальше прослеживать вглубь, когда речь уже не о происхождении народов — о происхождении самого человечества. Один ли предок у человечества? Ведь если у гомо сапиенс разные предки — расизм тут ни при чем, — значит, развитие животного мира к существу разумному — закономерный, необходимый процесс, а это уже кое-что говорит о кругах и спиралях; если же предок один-единственный — это может быть и совершенно случайно.

Взглядом, сильно разгоряченным этими мыслями, она смотрит на молодого археолога, на его сильные руки, покрытые рыжими волосками, на его ресницы, гораздо светлее темно-карих глаз, на длинные, сильные пальцы, красивые лунки ногтей:

Ксения разговорилась с учителем, все свободное время отдававшим раскопкам. Немолодой уже, с воспаленными глазами, в аккуратном, сильно поношенном костюме, он увлеченно рассказывал ей, как увлек археологией старшеклассников:

— Средств раскапывать, сами понимаете, у нас нет. Так мы всегда там, где копают, где стройка. Меня уже точно сумасшедшим считают. А ребят — какой-то новой игрою занятыми…

Летом пристроились они к настоящей партии — взяли их охотно, рабочих рук всегда не хватает. Но вот беда, ничего в то лето не нашли. Если не считать того, что большинство ребят теперь уже на всю жизнь заражены археологией.

Это хорошо, это можно написать, думала Ксения, но потом. Сейчас она историей Джемушей увлеклась, не древней — с первых русских поселенцев. Прослушала со своими курортниками лекцию о происхождении минеральных вод. Простая дождевая вода проходила сквозь различные породы вблизи магматических очагов, и чем моложе, чем горячее были магматические очаги, тем больше насыщались воды редкими элементами. Так бы вот и поставить эпиграфом — из брошюры о минеральной воде, и назвать — повесть — исследование? — «Живая вода» — только минеральная вода параллелью, метафорой…

— Мы пошли от первых девятнадцати казачьих семей, засланных сюда, — говорила замечательная молодая женщина (надо бы и о ней написать, — думала Ксения, — но это уже другая, не смешиваемая с другими история). Потом ещё столько же доселили. Жили вдоль Джемушанки, сейчас её и вовсе не стало, а тогда речка была. Сами себя содержали, кормили. Черкесы набегали. Поэтому на сенокосы, на поля только с ружьями ездили. Одну девочку так и украли черкесы. Налетят — и нет их. Зимою волки к домам подступали. Купались в ямах ниже источника. От него прямо речка минеральная текла, ямы ожелезнялись. Купались и в снег, и в лунные ночи. Старались в верхнюю яму попасть — в нижнюю текла уже мыльная вода. А то ещё в штольне открывали заслон на трубе — вода била вверх, вокруг садились с тазами.

А в Гражданскую войну наша семья разделилась на красных и белых. И не одна наша семья. Был до революции пансион Двумянцева там, где теперь Старая гостиница. У Двумянцева сын-большевик женился на бедной, а дочь в Саратов замуж вышла. Сын говорил Двумянцеву с самой революции: «Послушай меня — отдай всё государству и живи спокойно». Отец отказался от него. А когда пришли белые, спас раненых красных. И от зятя их прятал. А зять с белыми был. И зятя, и дочь расстреляли, как пришли, красные. Старика не тронули. Вскоре, однако, и старик умер. А пятилетнюю внучку забрала невестка.

По железной дороге ходил военно-санитарный поезд. В вагоне-ресторане перевязочная и операционная. Врачей выбирали на общем собрании. С питанием плохо было. Спичек не было. Мальчишки с зажигалками бегали, за пять копеек прикурить давали. В Джемуши раненые наотрез отказывались ехать — тупик. Все раненые вооружены: кто и без ног — оружие из рук не выпускал.

На нашем Осипе грех большой: лесничего застрелил. Лесничий был, каких уже не бывает. Людей жалел — указывал им, что рубить: «Только не сводите живое дерево». Лес пуще головы берёг. Оттого и не сберёг голову. Осип обвинил его, что от трудящихся лес бережёт, сам же и убивал его. За то никогда ему счастья не было: без жены и детей жизнь прожил, и все от него отворачивались во всю его жизнь.

У нас в семье знахарки. Евдокия рожу Сталину вылечила. Специально за ней ездили. Сына её со всей семьёй предала в оккупацию немцам Куржавиха, тоже дальняя наша родственница — из тех, первых девятнадцати семейств все перероднились. Сказала Евдокия, когда сына её с внуками вырыли: «Куржавихе будет тяжеле моего». Сделала она Куржавихе, хотя до того никогда греха на душу не брала. Дочка Куржавихи потеряла движение и разум. Сколько раз Куржавиха к Евдокии ходила: «Отделай дочку, лучше меня мёртвою положи». Евдокия только смотрит на неё, ничего не говорит. За то и умирала Евдокия тяжело, никак умереть не могла, знала, за какой грех ей такая нечеловеческая смерть.

Дед Евсей с хутора рассказывал со смаком «свою историю», видимо, уже не раз рассказанную:

— Как я под расстрелом был? То ещё в войну империалистическую.

Три дня не подвозили нам пищу — как повезут, так ее разобьют, полевую эту кухню. А мороз, люди без еды пухнут. Ладно, говорю, ребяты, ешьте по банке мясных консервов, только обратно дно приложите и не выкидайте банок. Ну, значит, при проверке они и подняли эти банки. Сошло. Другой раз опять такое дело. На этот раз я им разрешил по банке на двоих. А всего две банки у кажного было. Вот дает унтер-офицер команду: выстроиться в окопах на проверку снаряжения. Соседний взвод как зачал проверять — те банок не трогали, а по полмешка сухарей съели. Как он проверил это, ну их по щекам — по одной, по другой — все сто двадцать человек. Какой солдат увернется, по сопатке его, а моро-оз — кровью обольется. Подошел он к нам, думаю: чего же ребятам страдать, ведь виноват, фактически, я. «Так и так, — говорю, — я виноватый, разрешил им съесть». «Ах ты, такой-этакий!», шашку наголо и на меня. А время военное, ему и зарубить ничего не стоит. Я отскочил, ружье поднял, «Я, — говорю, — ваше высокоблагородие, за себя не ручаюсь». Заложил он шашку в ножны и пошел докладывать. В общем, приговорили меня к расстрелу. А я как раз должен был второй крест получить. Первый у меня был, что охрану снял с моста, когда в окруженье попали, а этот за пулеметы — что снял станки. Ну вот, приговорили, а там и на расстрел повели, пережил, это все пережито, а только день был снежный, так и лепит в лицо, так и лепит. Солдаты меня ведут подпоясанные, им тепло, а я распояской — всего меня остужает. Встали — солдаты двигаются, а я стою: справа солдат с ружьем, и слева тоже — с ноги на ногу не дают переступить, аж ноги онемели. Думаю: броситься на одного из них, вырвать винтовку из рук, убить? Так он же тут не при чем. Приходится терпеть. Вот пошел командир по строю кресты раздавать. Подошел и ко мне, приколол мне крест. «Спасибо тебе, — говорит, — за службу, но надлежишь ты к расстрелу за то, что напал на офицера». А командир дивизии над нашими четырьмя полками был мне хорошо знакомый, по Москве еще, но я-то этого не знал в тот момент. Я, когда мальцом приехал в Москву, до империалистической еще, до дядьки своего, то в пивную прислуживать поступил. Так этот к нам часто захаживал: толстый такой, водки не пил, а большой любитель пива. Выпьет бутылок двадцать с бутербродами и спит. Придет еще днем, в час, в два, вот мы уже закрываем, а он все спит. Я его снесу в сад на скамейку. Он утром проснется, даст мне три рубля, что таскал его. Черт с ним, думаю, буду таскать, лишь бы по три рубля давал. Да, так вот это уже и аналой приготовили, чтобы исповедаться мне перед смертью. А поп такой маленький, рыжий. Думаю, убью его. За что издеваетесь, гады? Что я сделал? Одно, конечно, что меня не расстреляли, а другое — жаль, что попа не убил. А того не знал, что ребята с собой патроны захватили. Им велели идти с незаряженными винтовками, а они прихватили. Решили, если будут меня расстреливать, перебить всех офицеров. В общем, была бы каша. Только командир дивизии загорячил коня — конь на дыбы — и говорит: «Господа офицера, я этого солдата знаю с детства, разрешите мне взять его на поруки». Вот так я был под расстрелом. А что пострелять офицеров решили, то, конечно, уже время такое было, говорили меж собою, что эта война должна кончиться крахом — все же знали, что было в девятьсот пятом, а второе, что жизнь отдавать за помещиков и капиталистов надоело. Я ребятам о книге Радищева всё рассказывал, как он из Москвы в Петербург ездил. И как его казнили. Его, конечно, не казнили, только под виселицу подвели. Ну вот такого писателя, который за границей учился, которого ценить нужно было, хотели казнить за то только, что правду говорил. А что же мы — мошки, что ли? Что, в общем, неправильный этот строй. А еще пуще среди солдат волноваться стали, когда слух прошел о приказе, что, мол, вы, господа офицеры, себя берегите, собой не рискуйте, а чернь беречь нечего — ее много. А книгу Радищева студенты мне дали. Они тоже были заражёны. Они к дяде в столовую ходили: бочку пива им откроют, они и пьют, и разговаривают. А я — то кружки собираю, то посуду мою — ну это, и слушаю, значит. Они и со мною говорили…