Наталья Суханова - Искус

Конечно, Виталий, Витя, Витёк — не Виктор, тем более не Викто́р.

— А что, вы умеете отгадывать имена? — и во всем его лице чистейшее любопытство.

— Технический кончали?

— В общем-то, да.

— Отличник?

— Вообще, да.

Сердце, смешное, колотится, так что и говорит она как бы с придыханием. А Ив Монтан: «Красную розочку, красную розочку я для тебъя даръю».

— А почему «в общем-то»? — интересуется она.

— Что? Не понял.

— Почему «в общем-то, технический»?

— А-а! Да чуть музыкантом не стал.

— Во втором институте учились?

— Ну, сначала параллельно немного в консерватории. Недолго. Потом только язык факультативно. А откуда вы знаете?

Откуда, откуда! Откладывается в чертах лица. Положим рядом два лица. Нет, не так. Наложим одно лицо на другое. Вот здесь совпадает. Нечто совпадает. Неявное. Нет, даже не так. Расплывчатее всё это, а догадка остра.

— Тридцатого, двадцать девятого года рождения?

— Тридцать второго, почти тридцать первого.

Поторопилась угадать. В самом деле, уж никак не двадцать девятого. Здесь сходство с Виктором обмануло. Да и то сказать, она ведь Виктора уже года два не видела. Тридцать второго, конечно же. Можно было бы и меньше даже дать, он очень молодо выглядит. Она тоже молодо? Но у нее обман, у него же, похоже, суть.

Он не пропускал ее мероприятий, а оказавшись — не без ее инициативы — рядом, неохотно покидал это место. Вот и всё. Он вел себя так, словно впереди у него вечность. А ведь прошло уже больше недели с тех пор как он приехал. И приближался ее выходной — целые сутки он будет вне ее тайной опеки. Она и так-то не знает, что он делает между процедурами, почему иногда запаздывает на обед, на ужин. А тут целые сутки!

В летнем кинотеатре шла новая картина.

— Вы видели? — спросила она его. — Говорят… — и так далее.

— А вы тоже не видели? — и легкое смущение на его лице.

— Ну, когда же мне?

— Что же вы, совсем не бываете в кино?

— Почему? Завтра у меня выходной.

— А можно, и я пойду с вами? Я куплю билеты.

— Только я не одна — я с приятельницей.

Почему, интересно, она так сказала? Мало того, что приятельницу еще предстояло найти и уговорить, зачем, спрашивается, приятельница вообще нужна? Но для чего-то нужна все же. Может, чтобы встретившиеся сотрудники или курортники не были так уж определенно информированы? Или для того, чтобы находился какое-то время в неизвестности он сам? Наконец, для того, чтобы облегчить себе общение с ним: третий собеседник всегда воодушевлял ее — диалоги давались труднее.

И вот тянулся пустой, полный хозяйственных забот день, и нетерпение колотило ее. За окном два армянских мальчика ссорились по-русски:

— Если твоё фамилие Тигранян, значит твой папа тигр.

— Если мой папа тигр, то и твой папа тигр.

— Если твой папа тигр, то и мой папа тигр?

— Да, если мой папа тигр, то и твой папа тигр.

— Мой? Папа? Тигр?

— Да! Такой же самый!

Дети накалялись, но как размеренно и медленно! Этот медлительный их накал делал ее нетерпение совсем уже нетерпимым. На улице кто-то заводил и не мог завести мотоцикл. Когда же, наконец, заведется этот мотоцикл? Когда взорвутся эти медленно накаляющиеся мальчишки? Но вот оскорбленный вопль прорезает сонную духоту дня:

— Мама! Он говорит, что мой папа тигр!

А ей еще накаляться и накаляться. Вдобавок вдруг заупрямилась Женька, а она ждала её, наверное, полдня — дела у нее, видите ли, и настроение тоже не очень! С закипающими слезами, пригрозив, что больше никогда не придет, Ксения выскочила от нее. Уже вслед ублаженная Женька крикнула, что придет.

Встретились на лестнице у кинотеатра. И Женька была вполне милой: толстушка такая, ручки-ножки маленькие, грудка чуть не подпирает круглый тугой подбородок. Милая, но не разговорчивая. И Виталий не трепался, только улыбался. Хорошо улыбался. А разговаривала — Ксения. О картине, о погоде, о работе, о курортниках, побаиваясь втайне, не противна ли такому непринужденно молчаливому человеку ее трепотня. В летнем кинотеатре — большущая огороженная площадка, скамейки без спинок — Виталий пропустил их по ряду вперед: первой протопала Ксения, за ней Женька и уж дальше он. Так и сели. Виталий держал в руке цветок, Ксения остроумничала, Женька лукаво усмехалась. И очень естественно, но неожиданно Виталий протянул Ксении цветок.

На другой день Женька сказала: «Вы оба походили на школьников — дай вам бог». Возможно, походили. По тому, как не видела она экран. По сумасшедшему, отнюдь не счастливому волнению. Она ведь, даже получив от него цветок и так и просияв вся, не вспомнила пластинку, которую целыми днями вертел в санатории киномеханик: «Красную розочку, красную розочку…». Что это какое-то признание — поняла. Но что совершенно четкое, навеянное песенкой, весь день звучащей в санатории — нет, этого не вспомнила, не поняла в ту минуту — по полной своей ошалелости. А вспомнила, поняла только через несколько дней. Но уже и цветка не нашла, не помнила даже, где его выронила. И что это был за цветок — розочка ли? красная ли? — не знала, не видела в ту минуту, а потом уж и вспомнить не могла. А спрашивать — ни Женьку, ни самого Виталия — не хотела, Женька не должна была этого касаться, как впрочем и никто другой в мире. А Виталий — зачем ему знать, какая она сумасшедшая дура? Если у тебя нет чувства музыки, то должно быть хотя бы чувство, что его нет…

Из кино они проводили Женьку домой.

— Погуляем немного? — несмело предложил Виталий.

— Погуляем.

— Хорошо, правда? — это уже она.

— Да, очень.

Оставшись с ним наедине, она тоже заговорила простыми, малыми фразами. Подлаживалась к нему? Или не хватало воздуха, не хватало дыханья ни голосу, ни мозгу? Но как удивительно мало требовалось ему слов для общенья — ведь он совсем не казался необщительным или замкнутым. Едва к ней вернулось дыханье, она все же заговорила. Он не перебивал, но казалось, время от времени переставал ее слышать. При этом она бы поклялась, что, и переставая слышать, не переставал он ощущать её возле себя. Наконец и она замолчала. Они шли по ночным Джемушам — по тенистым, в арках деревьев, тротуарам, по скверам, по рощицам, по заброшенным паркам. Это не она, джемушанка, это он ее вел — вел за руку, как бы прислушиваясь к чему-то, и она тоже стала вслушиваться и всматриваться. Тени ветвей скользили по земле, в небе скользила луна, и рядом с этим неслышным движением-присутствием их шаги были отсутствующе-тяжелы. Их молодость была легка и все же так груба, приблизительна в сравнении с тем, чем жива была эта ночь. Ровный шум, шелест, шорох листвы. И свежесть душистая. Ксения могла бы глубоко и сильно ощущать всё это, если бы ее не оглушало, не ослепляло почти бесцветное от силы — не желание даже — хотение, веление, чтобы он поцеловал ее. Не для сладости — для утверждения, для обозначения, для доказательства, для уверенности, освобождения. Больше чем с кем бы то ни было за всю свою жизнь хотела она быть с ним. А он был как свет, как воздух — здесь и ничей. Пока раскрыта ладонь — здесь, захочешь зажать — все равно снаружи остался. Его силуэт, его рука, нежная и рассеянная, ласковая и отсутствующая. Или, может быть, наоборот, — присутствующая глубже, чем могла она осознать своим сумасшедшим, жаждущим обладания сердцем. И даже когда кто-то из них — он или она? — привел их в буковую рощу, где едва прощупывалась ногою дорога, и она споткнулась о корень и чуть не упала, а он подхватил ее и, кажется, обнял — то и тут он лишь на мгновенье отвлекся от чего-то, что было вокруг и сверху, а может быть, неведомое ей, и в ней.