Наталья Суханова - Искус

— Как он вас любит, — говорил профессор санитарочке, кося взглядом на Ксению.

Санитарочка, довольная шуткой, смеялась, смотрела на Виталия кокетливо, а Ксения со жгучим подозрением замечала, что глаза-то у санитарочки в самом деле черные — «ах, эти черные глаза» — не то что у Ксении — желтые, с болотной прозеленью. Что если не санитарочка, а Ксения ошибается, не та, а она — подставное лицо? Но вот санитарочку позвали, она ушла, а Виталий повторил: «Как люблю я вас, как боюсь я вас», а улыбка сказала, что просто очень любит, и профессор подтверждал:

— Верьте ему. Он правду говорит. Такие люди не лгут.

— Хороший мальчик, между прочим, — говорила полчаса спустя санитарочка.

А библиотекарша отвечала с пренебрежением:

— Пустой номер — он женщин боится.

Поразительно, сколько чувств способен вызвать короткий диалог: «Хороший мальчик» — гордость. Они ведь и в десятую долю не знали, насколько. И — мальчик, в самом деле мальчик, не в суесловном значении, в нежном. «Между прочим»? Да нет, совсем не между прочим, «между прочим» — чисто курортная пошлость. «Пустой номер» — да, для всех, кроме Ксении. Какое счастье! «Он женщин боится» — унизила все-таки! Не-ет, эта стервочка с опущенными глазами не поколеблет ее любви.

Все больше людей включалось в их игру. Профессор пылко сопереживал им, но при этом не был конфиденциален. Все соседи Виталия по палате, а скоро уже и многие по этажу знали и хранили их тайну. От кого? От администрации, разумеется.

Ксения посматривала на Виталия, не огорчен ли он такою оглаской. Но он, пожалуй, был только смущен своей неконспиративностью.

Судя по тому, с каким азартом играли в тайну их любви пожилые дядечки — от ласкового шахтера до интеллигента с оформленным стулом — люди остаются детьми до самой смерти. Даже открытому людям Виталию становились уже утомительны эти добрые, радостные улыбки, этот заботливый шепот из темных ночных окон навстречу его поздним возвращениям, эти отзывания в сторону, чтобы сообщить, где в данный момент находится Ксения.

Он обрадовался ее предложению поехать в выходной на соседний курорт. И тут же замешкался:

— А процедуры?

Господи! Уж очень серьезно он лечился. Конечно, намучился с печенью. И все-таки, как мог он раздумывать? День наедине с ней — без соглядатаев! Но в этом весь он! Что-то тлеет в глубине, отнюдь не равновесное, но он как-то умеет отодвигать это, живет, словно магмы нет. Вверху всегда ясно — светлее, чем у кого-либо.

— Ну, один день, пожалуй, ничего? — у нее же еще и спрашивает.

Ксения только плечами пожала — решай, мол, сам, не смею мешать лечению, здоровый — счастлив, особенно если до того болел. Она — исключение, она — позорное исключение: побывать на краю и снова сходить с ума! Снова? Никогда еще так! Однажды Виталий спросил ее, нравились ли ей ребята. Он был так скромен, что слово «любовь» не употребил. Употребила она: да, нравились, и очень, но не любовь, нет, это не была любовь. Она не лгала. Рядом с Виталием другие были не в счет. Батов — непреодоленная несовместимость. Игорь — то же самое, только наоборот — это не его, это ее была попытка прорваться туда, куда ей невозможно, да и не нужно было прорываться… слепое сердечное упрямство, нежность, обреченная с самого начала, отравленная неминуемым предательством. «Кто ноги твоей не стоит, стал над тобой». «Достойный ноги!». Но Игорь сделал свое дело: сжег память о Викторе, потом и о себе — в пламени предательства. Все выжгло это предательство, чуть ее саму не выжгло. Что там ни говори врачи, а отравляют насмерть не только злокачественные опухоли, микробы и вирусы. Предательство, отвращение тоже способно отравить насмерть. Она уже думала, поле ее теперь вообще бесплодно. «Но ветер, когда-то сюда принесший пламя, семя и влагу принес — и поле вновь зеленеет». А если еще точнее сказать, все другие были только предшественниками для этого хлеба любви, все лишь обогащали почву, чтобы некогда налился этот колос… Колосья в небе… Даже и Виктор ушел, удобрив собой ее душу. Недобрый удобрил.

— Так что?

— Во сколько встречаемся на вокзале?

На Джемушинском перроне, сплошь запятнанном тенью листвы, стояли они рядом, но отчужденно. Более отчужденно, чем нужно бы для конспирации — ведь встреться они случайно, гораздо естественнее светская беседа. Воспринял ли он слишком буквально ее требование тайны? Или, может быть, кто-то на перроне привлек его внимание? Ну хотя бы девушка и девочка-подросток, стоявшие под вокзальным навесом рядом с матерью и молодым человеком. Их почти не было слышно, но по лицам сестриц так явно было, что им нравится юноша. Возможно, гость или отпрыск знакомого семейства, юноша благодарно-почтителен к женщинам. Он не влюблен пока, благодарная почтительность еще отгораживает его от мило-оживленной хорошенькой девушки, которая, однако, настороже — не обнаружить бы своей заинтересованности. Младшая об осторожности не помнит, ей осторожность еще ни к чему, она так пристально смотрит на парня, так вся заполнена им, что и смех, и все прочие чувства и выражения лишь мгновенно и как-то криво мелькают на ее лице — как на лице гипнотизируемых или слепых, мать даже взглядывает на нее — мельком, но настойчиво, а та и не замечает. Прошлым веком веет от этой группы: почтительный юноша, благородная дама, целомудренные девушки. Ксения нарочно проходит мимо них в дальний нагон, ожидая сопротивления Виталия. Но сопротивления нет и в помине. Он занимает место напротив нее, но смотрит в окно, и кто его знает, чем занят, о чем думает.

Рядом, так же, как они, друг напротив друга сидят курортник и курортница — лет по тридцать, тридцать с небольшим.

— Знаешь, как в Германии, — продолжает какой-то подкалывающий разговор мужчина, — у каждой кобылы под хвостом сумочка.

— Хватит тебе! — не очень, впрочем, сердится его визави.

— А что я, неправду говорю? Каждый вечер по сигналу старосты все выходят с метелочками — навоз подбирать.

— Замолчи!

— Точно, не вру. Собирают как миленькие. Да еще рады, если кобыла близко к их огороду наложит.

— Да замолчи ты наконец! — уже сердится курортница.

— А тебе длинный больше букетов не дарит? — переключается курортник.

— А что, навоз подметать букетом будешь?

— Вот именно. Удивляюсь я: приезжают лечиться, а сами только бабу присматривают. Да я, когда приехал, на них смотреть не мог.

— Чего ж ты не мог? — теперь насмешничает женщина.

— А на что мне они? У вашей Зои на голове две волосины, на каждом квадратном сантиметре три волоска…

— Ты ж говорил, на всей голове два.

— Ну восемь. А косу чужую обкрутит вокруг черепа…

— Фу, замолчи уже!

— …и пошла вертеть на шарнирах.