Наталья Суханова - Искус

Не так уж далеко им надо было удаляться, чтобы уйти от людей — в общем-то, курортники все ходили по одним и тем же дорожкам. Иногда все же забредали люди и на их полянки, и тогда, еще только слыша, что к ним приближаются, Ксения с Виталием уходили бесшумно в сторону, пригибались за кустами, и проходящие в четырех шагах от них не подозревали, что не одни. Иногда даже и в эти минуты Виталий смотрел не вслед им, а на лунный свет, подтачивающий края облака, на шелестящие темные листья. И она не знала: меньше, чем она, он «от мира сего», или как раз больше.

Ксения научилась подчиняться ему: меньше говорить, больше смотреть и слушать. Она научилась смирять себя и не задавать вопросов. И когда это удавалось ей, мир начинал струиться сквозь нее так же свободно, как, верно, сквозь него, наполняя и уходя дальше.

В самом деле, что могли объяснить вопросы и ответы на них? Так мало. Почти ровесник Ксении, на какие-нибудь неполных два года младше ее, Виталий вырос в очень интеллигентной семье, достаточно обеспеченной, чтобы не замечать обеспеченности, не делать из достатка культа. Это, возможно, объясняло, почему он просто, без претензий одет, почему просто, без закидонов говорит, но никак не объясняло, почему он так чувствует то, что означают словом «природа». У него была сестренка, о которой он говорил тепло. Некоторое время родители работали за границей, он жил в то время один. Он явно любил мать и уважал отца. Все это ничего не объясняло.

Виталий любил музыку и собирался стать пианистом, а не стал потому, что не мог в музыке того, что было бы больше счастья. Вот это, возможно, что-то в нём объясняло.

Она чувствовала, как горячи под его губами ее щеки, ее губы, шея, она знала, как прохладно и нежно под его рукою ее плечо.

Но никогда ни губы его, ни руки не опускались ниже. Он сам отстранял ее, когда начинал задыхаться. Лежа на спине, взявшись за руки, они отодвигались, смотрели вверх, и между ними, соединяя их, было небо, а из руки в руку, из пальцев в пальцы стучала горячая, ставшая словно бы общей кровь. Но даже и это волнение было спокойным, растворенным в странном, радостном знании, что спокойное небо, и живой шорох в листве, и сонный писк птицы, и вечность, и это мгновенье, и они — одно и то же, и неизвестно, что дальше, что ближе, что больше, что меньше. Едино. И когда она брала травинку или касалась рукою его щеки — это было непостижимее неба, но одно и то же.

Они были как две птицы, парящие рядом, одни, высоко — так же близки и спокойны. И тихо отпадающий, медленно падающий лист был понятен. И понятен, и далек качающийся у лица злак — так же далек, неизъясним и прост, как это небо в редких звездах.

Если долго-долго смотреть вверх, привыкнув к тому, что на траве можно лежать — небо, звездная пыль, редкие тучи, колоски, оставаясь на месте, почти недвижимые, начинали плыть во что-то.

Воздух был беззвучен, но то и дело касался по-иному: то осторожным теплом, то пугливыми отстранениями, а чаще вот этим беззвучным струением во что-то, чему нет имени.

Они лежали рядом так причудливо, как не лежат, наверное, и любовники: колени одного под головою другого, неразличимо спутаны руки, спутаны и прикосновения. Они насыщались небом и уходили бродить дальше. Поднимались в гору, и с вершины гора казалась лишь холмом среди высокого, поднятого к небу мира. А город внизу был охватываем одним взглядом, обозрим не в лицах, а в звуках, открыт весь целиком, как богу. Молчаливый камень на вершине был тёпл от прошедшего дня и, если долго на нем лежать, начинал плыть в ночь, которая сама незримо длилась, превращаясь в новый день.

Возвращались они поздно: она, проходя на цыпочках меж спящих своих, он, влезая в окно своей палаты на втором этаже.

На другой день мать смущенно отводила от нее глаза, отец — беззвучно накалялся. Лояльнее всех был Валерка. Его, кажется, занимал только один вопрос: где именно бывает она по ночам.

Бороздя вечерами танц- и киноплощадки, парк и улицы Джемушей, он нигде ее не встречал. Они-то видели Валерку однажды, сидя на изогнутом дереве над аллеей. Ксения показала Виталию: «Брат», тот вгляделся с любопытством и удивлением: «Взрослый парень».

В рассказах о брате Ксения чаще вспоминала его забавным мальчишкой.

Поздние возвращения Виталия интриговали не только его палату но, кажется, весь корпус. Никто никогда ни с кем его не видел, часов до девяти, до десяти вечера он был у всех на глазах, а потом вдруг исчезал. Пытались даже выслеживать, но по ночным пустынным улицам долго идти следом неудобно. Он не производил впечатления потаскуна. Вообще не казался скрытным. А между тем именно он возвращался в санаторий часа в два, в три ночи и не «раскалывался», как ни пытались его разговорить умирающие от любопытства мужики.

Днем Виталий почти всюду ходил с кругленьким, веселым профессором. Как-то в обед они уже поздоровались и прошли мимо неё, но Виталий вдруг круто обернулся: «Да, кстати…» — сказал он. Виталий не видел, как поднял для шага, но не опустил ногу веселый профессор, как медленно обратил он к ним лицо с округлёнными ртом и бровями, как опустил профессор ногу не раньше, чем дослушал импровизацию Виталия на тему о том, не знает ли она того-то и того-то там-то и там-то, улица, дом. Профессор опустил наконец ногу и на цыпочках, кивая себе на каждом шагу, проследовал в столовую. В дверях он обернулся, поднял палец, и так, с поднятым пальцем, пошел к своему столу.

В тот день, после чая, играл Виталий в столовой на расстроенном пианино песенки и романсы:

У пианино стояли Ксения и профессор. Подошла к пианино и санитарочка — та самая, что в первый их танец упорно отхлопывала Виталия.

Сначала Ксения удивилась: Виталий — и песенки, романсы? Но он любил всякую музыку, как был любопытен ко всем людям, как участвовал в любых санаторных мероприятиях. Нет, чем дальше, тем меньше напоминал он ей Виктора — никакого снобизма, никаких претензий быть титаном, подпирающим мир. Скорее уж взрослый ребёнок. Даже о своих инженерных успехах рассказывал он совсем иначе. Как что-то он там придумал, вычислил, а рабочие не верили — и он тщетно им доказывал — они так же, видимо, могли не посчитаться с ним, как оттеснил его от биллиардного стола нахрапистый курортник. И — как что-то там убедило рабочих в его правоте и как он был доволен, что они убедились…

Он взглянул на Ксению, уже не опасаясь профессора. Но санитарочка примостилась сбоку, заглядывала ему в лицо, и он стал как бы ей петь. И профессор подыгрывал ему: