Наталья Суханова - Искус

И вот целовались. Скорее нежно, чем страстно: он осторожно-ласковый, она — истратившаяся на ожидание. Все было хорошо. И она успокоилась.

В первый раз за эту сумасшедшую неделю, проходя по двору, поднимаясь по лестнице и укладываясь спать, она не думала о нем, а только о том, что очень устала и засыпает на ходу. Тревога ушла — мир стал простым и просторным, и в нем были она и Виталий. И в то же время это было так мало в сравнении с ее мучениями, с ее жаждой в эти дни. Ночь это ночь, ветви это ветви, мужчина это мужчина. Вещи вернулись в себя, и люди вернулись в себя, стали равны себе.

Утром она прежде всего вспомнила это ощущение, что ветви это ветви, а мужчина это мужчина, и вспомнила прикосновения друг к другу, нежные и такие легкие по чувству, словно они ничего и не весили в ночи, которая снова была просто ночью, и вспомнила свое освобождение.

Всё было так. Но она уже хотела снова его видеть. И к ней подступила жажда его почти невесомой ласки, и этого мира, которому не нужно быть ничем иным… лес лесом… ветер ветром… луна луной…

Бог свидетель, она не думала, не хотела заводить роман здесь, у себя в санатории. Она питала брезгливость к культорганизаторам, обслуживающим если не телом, то любовными эмоциями своих отдыхающих, к культорганизаторам, влюбленным сегодня в одного, а завтра в другого. Ей, правда, претило, что ее собственное отношение к этому совпадает с административным запретом. Запретов, тем более административных, она не любила. Напоминало запрещение браков с иностранцами: что значит — не положено? А если любовь? Но как раз от любви-то всего две недели назад она считала себя застрахованной. Это бы, считала она, нарушило уже сложившееся любовно-почтительное к ней отношение: «Ксения Павловна!», «Павловна!», «Можно мне вас называть просто Ксеничкой?». Но «просто Ксеничкой» разрешалось только очень немолодым. Она, как сестра милосердия, должна была принадлежать всем и никому. Правда, в первые дни заезда рассчитывали и на нее как на возможный «субъект-объект» «кустотерапии» и «лунных ванн». Но мгновенно понимали свою ошибку — времени ошибаться не было, — быстренько отлеплялись, распределялись по возможным объектам, и вот она уже была для совсем другого — не для тела, а для души, не для любви, а для любования. Для невинных комплиментов во время танцев, для братской и отеческой нежности, для того, чтобы поверять ей беспокойство о семье, показывать фотографии жены и детей, звать ее к себе на родину в гости, оставлять домашний адрес и телефон…

— Виталий, ты хочешь меня увидеть и завтра?

— А разве нельзя?

— Я не знаю — может, ты не хочешь?

Вместо ответа нежный поцелуй. Как хорошо — но…

— Знаете ли, сударь, мне не положено встречаться с курортниками.

— Это что — другие люди?

— В известном смысле — да.

И несколько историй о поспешной курортной «любви».

— И, кроме того, у меня могут быть неприятности по работе.

— А, понимаю.

Каждый раз, как он уверенно говорит «понимаю», у Ксении твердое убеждение, что он за двести тысяч верст и отсюда, и от понимания. Инопланетянин!

— Но дело не в неприятностях, — гордо замечает она. — Я сама не хочу.

Что-то дрогнуло в лице инопланетянина, и она спешит его успокоить:

— Не хочу, чтобы на меня смотрели, как на возможный объект охмурения — я не люблю этого.

— Никто и не смотрит — я-то знаю.

— Но — могут. А я не хочу. Я вообще не хочу, чтобы о нас знали — пусть это будет только наше.

И легкое сомнение Виталия, и легкое раздумье, и поцелуй-согласие.

Но только ли желанием оградить их любовь от «понимающих» взглядов было это? Не проступил ли давний опыт игры? Не придерживала ли она развития событий?

Но она, именно она не в силах была ждать в неизвестности. Сейчас игру, не зная этого, навязывал ей Виталий. Она не могла, боялась отпустить его, не договорившись о встрече. Ему же, чувствовала она, претит определять, расписывать еще не наступивший день (было в нем это, так же, как избегание слов, обсуждений). Так что, если это и была игра, то на другой лад. Ей вовсе не надо, заявила она надменно (вот она, лживость и пустотелость ее надменности, гордости!), запланированной накануне встречи, ей нужно единственное — чтобы он договаривался с нею о свидании как-нибудь непонятно для окружающих. Не нужно отзывать ее в сторону. Тем более не нужно шептаться с нею на глазах у других. Пусть он зайдет, скажем, в библиотеку или куда там еще, и не обязательно ей, но так, чтобы она слышала, а можно даже и ей — расскажет какую-нибудь историю, анекдот наконец, и там будет число и место — час встречи и место, где они встретятся. В самую точку попала — ему это понравилось. Итак, опять игра, неошибающийся инстинкт игры. Ведет тот, кто раньше понял, что это не игра.

Он приходил в библиотеку (как он хорош был — с этой умеряемой, радостною улыбкой!) и выкладывал некий сюжет: на прошлой неделе — вечером — да, вечером, уже темно было, девять-полдесятого примерно, в санатории уже кино началось, на дорожке в парке, возле диетстоловой происходили странные вещи: какие-то люди кучковались, показывали что-то друг другу из сумочек, из карманов, из-за пазух, цыгане не цыгане, спекулянты — не спекулянты, он долго смотрел, но так ничего и не понял. Библиотекарша, со скромными манерами и порочным лицом, волновалась, с кокетливым испугом спрашивала, не надо ли позвонить в милицию, допытывалась, как выглядели эти люди. Кто-то еще заглядывал в библиотеку, разговор раскручивался, Виталия переспрашивали. Ксению душил резкий, как разрешившееся волнение, смех. Она уже побаивалась, не устроят ли заинтригованные библиотекарь и курортники засаду на месте их условленной с Виталием встречи, и переводила разговор на близящийся концерт самодеятельности. Виталий, довольный как мальчишка, уходил на процедуры. А она составляла план работы, выдавала шашки-шахматы, ракетки, улыбалась, вспоминая озабоченность библиотекарши, но больше даже не этому улыбалась, а тому, что он только что был здесь, ждет свидания и, уходя, любовно взглянул на нее. Но облегченье было коротким, уже теснила пустота — ширящаяся пустота отсутствия Виталия. Это Виталия она тешила игрой, для нее же игры почти и не было — слишком напряженной, жесткой, устремленной ощущала она себя. Слишком волновалась, едва завидев его тонкую, широкоплеченькую, юношескую — фигуру. Слишком пустой и ни на что не годной делалась в его отсутствие. И даже рядом с ним, застав его на условленном месте и лишь на мгновенье ощутив сладостность жизни, все еще чувствовала себя постыдно устремленной и жесткой. Пока не брал он ее за руку и не вел в сторону от главных аллей — не для того, в сущности, чтобы не видели их, а для того, чтобы не мешали им видеть и слышать лес.