Наталья Суханова - Искус

— Почему ты знал, что мальчик жив? — спросила Виталия Ксения.

— Тело расслаблено, глаза закрыты. Если бы умер, тело бы напряглось…

— Напряглось?

— Тело бы свело, а глаза открылись. «Пиету» видела? Микеланджело? Я всегда думал, почему Христос на руках у Марии обморочен, а не мертв…

Почему Виталий умел видеть то, чего не видела Ксения?

В ночь перед отъездом Виталия они гуляли чуть не до утра. Она не хотела подходить с ним к своим воротам, и они прощались в сквере напротив. Сквер казался совершенно пустым, они целовались.

— Ммцю! — раздался вдруг смачный звук пародируемого поцелуя. — Давай, вали! Вали, вали ее! Ха-ха-ха-ха!

Незамеченная ими, в конце сквера сидела сторожиха в пальто. Грузная старуха с хриплым голосом. Они пошли прочь, а она всё кричала им вслед:

— Чего смотришь?! Вали ее, стерву! Вали ее, проститутку!

— Пьяная, что ли? — сказала передернувшись Ксения. — Или развлекается? Старая ведь уже, а такая похабная. — Виталий попытался успокоить ее нежным поцелуем, но Ксению продолжало колотить. — Надо же: молчала — ждала. Не дождалась — не насладилась.

Сторожиха вышла из своего укрытия, кричала им вслед:

— Вали ее, делай свое дело и спать иди!

— В самом деле, иди. Уже хорошо не будет.

— Не обращай внимания.

— Ты напишешь?

— Конечно.

— Завтра мы не увидимся — я не хочу. Напиши обязательно.

— Да.

Все утро она удерживалась от желания побежать в санаторий, увидеть его хотя бы издали еще раз. Пересилила себя. Но каждую секунду — он еще здесь, сейчас он там, сейчас они с профессором собирают вещи. Если бы он догадался ехать один, без профессора, она бы, наверное, проводила его. Ничего, пусть в нем тоже накопится эта невозможность жить врозь.

В следующие дни она все время задыхалась от пустоты. Это днем. А ночь была больше чем пустая — она была с отрицательной пустотой. Что-то высасывалось из этих ночей навсегда в открытое невозвращающее пространство. По Джемушам, кроме нее, бродили ночью лягушки. В тишине пустынных улиц был слышен шорох шлепков об асфальт прыгающих лягушек. Утомясь, наскучив прыгать, они ползли, пересекали улицы пешком — нелепые со своими длинными задними ногами. Они и на ступеньки влазили, распластываясь по камню. Иногда, когда им чудилась опасность, они замирали на асфальте, считая себя незаметными, подобными лунному свету и тени листвы. Только она и лягушки были в пустом городе, из которого что-то отсасывалось безвозвратно. Тревога гнала их по лунным, со скользящими тенями, улицам.

От тоски она в первый же свой выходной уехала в соседний город — и здесь ей стало легче. Потому ли, что она шла там, где они совсем недавно прошли вместе с Виталием? Или наоборот, потому что они здесь прошли гостями, не успев во всем раствориться и отпечататься. Ночью был дождь — и повсюду в этом каменистом городе ползли улитки, лепясь к камню, взгромоздив свой домик пониже спины. Кроме этих улиток, вымытых ночным ливнем из укромных местечек, ничто уже не напоминало о дожде. Было сухо и знойно, трещали цикады. Она зашла в тот же туалет, куда забегала перед подъемом в гору. Тропинка к нему вела среди спутанных трав и стойких кустарников, карабкающихся по камням. Ее снова поразила благодатная после открытого солнцепека прохлада каменного заброшенного строения. Дверь рассохлась, и крючок не дотягивался до петли — дверь припиралась изнутри камнем. В пол въелась известка от давних побелок. Строение выглядело заброшенным, но не грязным. Всё — и ссохшиеся почти в пыль экскременты, и пол с засохшей, брошенной кем-то веткой, и стекла, покрытые пылью, подернутые паутиной — были чисты чистотою земельных шляхов, иссушенных солнцем и ветрами. Мерно жужжала муха, упорствуя в своем стремлении пробиться через стекло. Посвистывали и журчали трубы, через мерные промежутки выплескивая воду.

Ксения карабкалась по сухим каменистым тропам, впитывая глазами, кожей и сердцем спокойное упорство всего вокруг. Всё цепко держалось своими скрепами. Всё пахло сухим упорством. И она успокоилась. Муха, равномерно жужжа крыльями, будет биться об стекло, отдыхать и снова бросаться на невидимую преграду — пока через щель, дыру, проход, ничем не отличающиеся на ее взгляд от прозрачного блеска стекла, не вырвется в свободный воздух. Комаров — как далеко теперь бабушкина деревня! — просочившихся в немыслимо узкую щель меж стеклами, ждет громадная человеческая десница. Но они протиснутся в щель меж жизнью и смертью, потому что им это очень нужно. Муха будет упорствовать, пока есть силы. Паучок — желто-зелененький, крохотный — успел спуститься по нитке, выпущенной им из себя, и уже лезет по колышимой вместе с ним опоре, выстроенной им из себя в порывах горячего ветра — не лучшее место для того, чтобы продолжить жизнь. Опустим-ка тебя, крохотный, всё ткущий из себя — и крылья свои, и опору, и жизнь, и будущее, — в траву, авось да упорство твое и бесстрашие продлят твое существование до бессмертия. Она получит письмо — это ведь такая малость, которая ей обещана наверняка. Да, ни о каком завтра они по-настоящему не говорили, но письмо — это то, что он обещал. А большего ей и не надо. На этот раз всё не так, как с Виктором или Игорем, она настолько любит, что больше ли, чем она, или меньше любит ее Виталий — уже не важно. Она получит письмо и уедет к нему в его далекий уральский город. Она будет с ним совсем, но ничего не потребует. Она родит от него ребенка — мальчика, наверное, рассеянного в своей сосредоточенности, светлоглазого, светлого всей мастью — той обманчивой светлотой, которая, как светлый блеск стекла, надежно скрывает глуби, глубины. Вот и все. Ей так много нужно от Виталия, что уже не нужно того, что казалось раньше необходимым: равность в любви, совместная жизнь. Кой черт — совместная? Можно ли совместить две бесконечности? Виктор был очень большой, и всё же он не был для нее бесконечностью. Нужно было дожить до Виталия, чтобы из одной бесконечности заглянуть в другую… чтобы узнать, что бесконечностей много, и они не те вновь и вновь прибавляемые и множимые пространства, вдоль которых бежит и бежит, изнемогая от тошноты перед ними, Машенька Ружницкая. Нужно было дойти до Виталия, дождаться, встретить его — вот почему, даже решившись, не могла она отдаться Виктору. Судьбою была для нее уготована встреча с Виталием, прозрачными, невидимыми отгородками направлялся ее путь к нему. Дело не в том, что она должна была сохранить для Виталия невинность. Дело в том, что брак, дети от Виктора могли безвозвратно исказить ее путь. Многое знает судьба, и надо уметь ее слушать, не переть на рожон. Подумаешь, сложность и непредвидимость — в конце концов, речь шла всего об одном из миллиарда мужчин, а ведь одних нейронов в мозгу человека, кажется, десять миллиардов, не говоря уж о сверхастрономической цифре связей между ними. Человек многое, очень многое знает, не зная этого. Теперь уже ничто ее не остановит — она родит ребенка от Виталия.