Наталья Суханова - Искус

Ксения слушала и вспоминала Шведова, его поврежденные в карцере почки, его увлажненные, красные склеры глаз, его редкие, отрывистые слова: «В домино на два раза отжаться… Проси у тюрьмы кличку… Слушай, ты, козел… Бери, интеллигентный, тряпку… И спать у параши будешь и звать парашей будут… Один ботинок под голову, другой под почки… Их надо вешать, не через одного — подряд… Только если захотят, все равно сломят… Ведь те же самые, что на улице — и совсем другие… Откуда это в них — словно они уже знали раньше, всегда знали?»

Задумавшись, она что-то пропустила в рассказе маминой подруги. Услышала только:

— И любила, да уходила, а терпеть бы не могла. Нет уж, бог с ним, с таким счастьем. Одного боюсь — что Юрка озлобится. И все-таки легче жить так — самой решать.

«Полгода башка трещала — не от духоты… понять напрягался… впросак не попасть. Всё ведь другое… В домино на два раза отжаться, а это… двести… В рабство, на издевательство», — звучали в Ксении как будто давно уже забытые слова Шведова.

И — «Иисусе, ему уже по горлышко» — «Вольно же ему было видрющиваться — шел бы, как все, по камушкам».

Одно еще ее удерживало в Джемушах — последний шанс: она ждала ответа на телеграмму, которую все-таки послала Виталию. В день его рождения. Такую телеграмму она имела право послать. Три недели она положила себе на ожидание ответа. Все превратилось в ожидание — сухое, обезвоженное волнение, прерываемое коротким, острым унижением, когда девушка на почте говорила: «Нет, ничего нет». Домой тоже письма не было — мама бы не соврала. Силы уходили на то, чтобы не пойти на почту второй раз и чтобы, встретив Валерку, не спрашивать его поминутно: «Мне там ничего не приходило?». Не приходило. Все работало, понукаемое ожиданием: приметы, предчувствия. Предчувствия бывали четки, как реальность. Ее вдруг овевала уверенность, что именно сегодня будет письмо. Она даже знала, какое оно будет: с рассказом о том, что он был в командировке, а может, по телеграмме — дома у своих, и как восприняли ребята в общежитии ее телеграмму, сколько было попыток выявить, что за прекрасная незнакомка покорила его в далеких Джемушах. И наверняка что-то о том долгом дне, когда им было дано всё — даже спасти ребенка, но в оплату оставлена была Ксении свобода. Свобода, которую Ксения уже не ощущала свободой. Свободой была бы близость с ним. И наивысшая свобода, если бы ей дано было иметь от него ребенка.

Письма не было, иногда она думала, что он болен, и едва перебарывала искушение: сверх уже посланной телеграммы — еще и письмо ему послать. Поехать. Одно слово, одна строчка — любая, от него, — и она это сделает.

Не было — ни одной строчки, ни одного слова. Вместо того она получила письмо от Виктора и чуть не порвала его, решив, что только так она умолит судьбу подарить ей хоть строчку от Виталия. Постыдилась. Или полюбопытствовала. Как злило бы, как радовало бы это письмо всего несколько месяцев назад. Даже Игорю не было дано уничтожить живую память о Викторе. Это сумел сделать странный светлый юноша-ребенок всего за двадцать дней.

Виктор писал, что дела у него идут совсем неплохо, две научные работы его не только напечатаны, но и получили резонанс. На работе его уважают и даже побаиваются. Он подозревает, сколько нареканий такое признание вызовет у демократки Ксении, но что скрывать — хи-хи — он рожден властвовать. Ну как, неужели крошка стала кроткой и не вскочит после этого, и не вскричит, не сомнет письмо? Припадаю к ногам — а это не звучит неприлично? Ну, к рукам, к пальчикам. И замираю… Но — к делу, то бишь к перу! Ребята из «компашки» то-то и то-то, в общем-то тоже преуспевают и лезут в гору. Все хорошо женились, кроме вашего покорного слуги. Всех ценят и уважают. Все увлеклись чем-нибудь еще кроме работы — кто народными мелодиями и сказами, кто греблей, кто дзен-буддизмом. Для него одного по-прежнему — и это показатель настоящего мужчины, дорогая моя — работа всё: и труд, и отдых, и смысл, и игра. Но — она может принять это за признание в любви и наоборот — ему порою очень скучно жить. Сегодня ему даже кажется, что именно ее ему не хватает. Но это отнюдь не значит, что если бы они были вместе, ему бы не казалось, что для счастья не хватает отсутствия ее. «Милая Ксю, прими это, как знаешь, но ничего бы я так не хотел, как того, чтобы ты была счастлива — даже без меня… Как ты жила это время?»

Воистину дважды прав тот, кто меньше любил: он не знал боли, почти ненависти, перемежавшей нежность, и потом, когда у того, кто сильнее любил, все уже выгорело, он все еще согрет.

«Милый Виктор, — написала она, — ты просто немного пресытился — поголодав, переключись на что-нибудь другое, и снова почувствуешь аппетит к тому, что составляет смысл жизни настоящего мужчины — к творчеству и деланью». Она даже не пожалела для него афоризма Генриха: «или ты действуешь, или ты ничто, подружка», а заодно и собственного: «Жизнь, как творчество или смерть — таков мир». И — «Как я жила это время? По-разному. Болела, меняла работу, любила».

Ни на что больше не сгодилось ей Викторово письмо, как на то, чтобы снова поверить: едва она отвергнет нежность Виктора как придет письмо от Виталия.

Письма не было. Прошла еще неделя сверх положенного ею себе срока. Она купила билет в Казарск, где жили мамины знакомые. Нужно было опять начинать жизнь заново.

Она была уже с билетом и наблюдала из жаркого простора зала, как давятся у касс за билетами. «Давятся, чтобы прикончить этот день». Группка небольшая, но у нее была плотная нейтральная часть и разреженные края, и каждый стремился втиснуться в плотную часть, где могут только теснее прижать к кассе, но не выдавить в боковое пограничное пространство. Молодой человек в тоскливом стремлении даже положил подбородок на плечо стоящего впереди. Женщина в помятом платье грозила ребенку, но выйти из очереди и внушить ему как следует не решалась. Не было ни в этой очереди, ни во всем зале таких, которые бы предпочли этот вокзал поезду и тому, что их ожидает. Что бы ни было впереди — всё равно. В любом случае, вокзал — это не жизнь, а лишь промежуток, не качество, а только счет, время, не имеющее иного значения, чем длительность, счет, которого не обойти, но который можно хотя бы сократить.

В огромности зала, где гуще, где реже располагались кучки людей — на чемоданах, вещмешках и ящиках. Над ними плыл разноголосый резонирующий гул, прорезаемый детскими взвизгами, а над всем этим в высокие, какие-то почти церковные окна под потолком глядело как бы даже ненастоящее, с театральных декораций или с картины испанца, небо электрически-синего цвета, с таящейся в нем оранжевостью — то ли уходящее солнце еще доставало тоскующим длинным лучом меркнущее небо, то ли медная луна уже подсвечивала небо из-за края гор.