Наталья Суханова - Искус

Она делала вид, что выписывает что-то из книг, взятых в библиотеке. И вся их маленькая палата — всего-то четыре человека — переставала разговаривать, чтобы не мешать ей «заниматься». Каким расположением платили они ей за мелкую услужливость, не идущую ни в какое сравнение с веселою добротою Алеши, со сладостным милосердием Маруси. Едва главный показывался в палате, они наперебой разъясняли ему, что Ксении не по здоровью мотаться по району в погоду и непогоду.

— А кто вам сказал, что врачи не учитывают этого? — ласково усмехался главный.

Врачи учли. Они спорили о ней, о диагнозе, но в одном оказались едины: ещё два-три месяца бюллетеня и запрещение командировок на ближайшие годы. Значит, свобода, значит, её комиссуют и переизберут: секретари в кабинетах подолгу не сидят, «дома кашу не варят».

Уезжала из Озерищ в Областную клинику она в крещенские морозы. А вернулась весной.

Странно было пребывать дома, когда дневное, утреннее солнце входило в комнату, делая ее просторной. Странно было идти по улице, не имея дел, и заходить в райком гостьей. Не часто, конечно. Не очень-то весело было райкомовцам смотреть на неё, далёкую от комсомольских забот. Без неё они порасслабились, запустили дела. Думали, вернётся Ксения — наверстает, не они — голова, не им отвечать. Теперь надо было браться за работу, подгонять запущенное.

Ксения возвращалась домой, ложилась, чтобы подумать о рассказах, но думалось о другом.

Была весна. Снова была весна. Но круг не повторялся. Какая тоска давила её последние месяцы. Больше чем тоска — конец, чернота, безысходность. И вот — не было больше тоски, не было конца, тупика. Стена — растворилась. Ничего не оставалось на том месте, где совсем недавно высилась глухая стена. Необъятная жизнь расстилалась перед нею. Ум её помнил уроки, преподанные болезнью и теми людьми, что остались на грани. Но тело и душа нежились, изнемогая от пятнадцати минут свежего воздуха или восторженной мысли, беззаботно дремали в яростном свете весны, словно всё сияние, вся свежесть мира были не больше чем колыбелью для нее, рождающейся заново.

Каждый день к ней заходил Витюшка, соседский мальчик лет пяти. Еще прошлым летом, когда ходила она с ним за цветами, поразил он ее.

— Этих не рви! — крикнула она ему. — Эти некрасивые!

— Цветы не бывают некрасивые, — сказал он ей с укором.

Он вообще очень серьезен, этот белоголовый мальчик с большими иссиня-серыми глазами. А походка у него мужичья — вперевалочку. Ангельское лицо — и вдруг такая походка.

— Доброго здоровьечка! — говорит он солидно от порога. И на предложение раздеться: — Да нет. Я ведь на минуточку. Шел мимо и думаю: зайду, спрошу, как здоровье.

У него новости — о родителях, о соседях, собаках, ребятах, весне, погоде. Рассказывая, поясняет: «вот так», «вот такое», и руками показывает, а если рук мало, встает и отмеряет широкими шагами. Или показывает в позах — всё так же серьезно. Умолкая, думает, ковыряя в носу или охватив рукою затылок. На стуле сидит он косо, съехав наполовину.

— Вот больше всего крота я люблю, — говорит он, покачивая головой, как бы в удивленьи перед этим чудом природы. — Маленький, пушистый, вот такой малюсенький. Видела?

Положив шапку, которую он, как воспитанный человек, снял, он показывает, какой именно маленький крот, и вдруг улыбается. Улыбка у него — словно он нисходит к своей и чужой слабости, поэтому она недолго задерживается на его лице. Конечно же, ангелы и должны улыбаться редко. Как-никак, улыбка — это перепад, — мир ангелов блаженно-серьезен. И вздыхает:

— Очень маленький крот. И совсем слепой. Он ведь совсем не видит.

— Ничего, крот ведь сам не знает, что слепой, — пробует успокоить мальчика Ксения.

— Уж лучше бы знал, — горестно качает головой Витя. — А то даже не знает.

Он вдруг спохватывается, поднимается с решительным видом человека засидевшегося.

— Замуж-то не собираешься? — спрашивает он вдруг от порога.

— Если возьмут, — смеется Ксения.

— Тебя, я думаю, всякий возьмет, — подумав, заключает ангел-мужичок. И вдруг улыбается. — Меня не выгони, так я весь день просижу.

Ксения провожает мужичка, и сама идет на улицу. Главная улица превратилась в сплошную, немыслимо сияющую лужу. И воздух так насыщен светом, что смотреть можно только оставив меж век совсем узкую щель. Упоительно пахнет снегом, корою деревьев.

Почти каждый день заходит Ксения в суд. Тут она никому не в обиду и не в упрек. В суде свои новости. Анька Сивый Клок вышла-таки за лейтенанта Гошу и уехала с ним на Урал. Вместо нее сидит красивая девчонка, влюбленная и говорить способная только о любви:

— Я ведь думала, если я болела туберкулезом, так меня никто и полюбить не должен. Всем улыбалась, а в голову никого не брала. Одному только мальчику верила, который со мною в санатории легочном был. А Леньку увидела в Озерищах на танцах — все во мне перевернулось. Мы с ним до утра гуляли. Хорошая прогулочка, между прочим, — говорит он мне. «А девушка твоя ругать не будет?». Смеется: «Были у меня мои девушки!». Я два дня выдержала — не видела его: думаю, может, он переменил свои первоначальные мнения, узнал про мои легкие. На третий день увидела, поздоровалась, и всё. Как он хочет! Он себе танцует, я себе. Я и с танцев пораньше ушла. Догнал меня уже у самого озера: не помешаю? «Дорога широкая», — говорю. Стали встречаться, а я все не верю: это он так, думаю. А поссорились — я мертвая была. Но хоть и сдохну, а всё — первая не подойду. Он уж потом: «Характер у тебя!». Характер — не характер, а мыслей твоих я не знаю. А он: «Двенадцатое марта помнишь? Ну и всё, больше я тебе ничего не скажу».

А муж судьи под следствием был. Вскрыли в его конторе «Заготскот» махинации. Следствие вели в соседнем районе. Ходила Александра Авдеевна бледная, с простым платком на плечах, со слепо расширенными глазами.

— Я думаю, Ксения, он еще может исправиться, — говорила она и смотрела пытливо на Ксению, словно именно от Ксении зависела судьба ее Васи. — Он еще не конченый человек — может, простят.

Девчонки делали вид, что заняты своим делом. Но стоило Авдеевне убрести в свою комнатушку-кабинет, как Ольга замечала насмешливо вслед:

— У нашей судьи понос зеленый.

А Полинка выскакивала из своего закутка с ручкой в руке:

— Ё-моё! Все неисправимые, один ее Вася исправимый! Как сопливых мальчишек за буханку хлеба судить — ее понос не разбирал!

«Он не конченый»! Другой с голодухи стащит — она его засудит и тут же забудет. А Васька пил, жрал, мотоциклы покупал — и его судить не будут?! Да я пешком до министерства дойду!

Пришла Ксения в клуб — не танцевать, конечно, с бюллетенем неудобно все-таки — так хоть посмотреть. Батов подскочил, руки целовал. Потом сидел все время рядом. Сообщил, что жена его дочку родила.