Наталья Суханова - Искус

— В больнице лечиться надо, а они развратом занимаются.

— Нужно сказать дежурной, чтобы прекратила безобразие, — подхватывает сектантка.

Но не зовут. Да и что звать? Девушка стала вдруг быстро поправляться, уже назначен день ее выписки, и они сидят с парнем в полутемном фойе, а потом он опять возит ее в кресле до тех пор, пока не заставят их разойтись по палатам.

Ксения вошла в большой дом, который хорошо знала. Это был ее дом, в котором она жила уже давно. Она шла через комнаты из одного конца дома в другой. В доме был полный беспорядок. Она шла прямо, но знала комнаты, которые остаются по сторонам; ей не нужно было заходить в них, чтобы вспомнить их. Направо оставалась кладовка, там, знала она, висит пыльный халат, который, однако, не настолько выношен, чтобы его выбросить. Налево оставалась спальня, и она знала, что за день так и не застелила кровати. Однако это не очень ее беспокоило — она знала, что любима. Где-то посередине как раз и столкнулась она с Людвигом и вскинула на него глаза. «Все в порядке?» — спросила она взглядом. «Еще не знаю», — ответил ей озабоченным взглядом он, но тут же и углубился его взгляд нежностью, что означало: «Главное, что у меня есть ты».

Под рукой у Людвига были рулоны, и она знала, что это за рулоны, так же как знала, что он художник, настолько хорошо знала, что ей не нужно было этого припоминать, как не нужно было уточнять, и что у него за дело, о котором она спрашивала. Было, впрочем, легкое беспокойство, как бы попытка вспомнить… как бы попытка вспомнить, но… но ведь предыдущая жизнь помнится не знанием, а чувством, и чувство было четко, в то время как знание, может быть, даже забыто, словно совершенно известное, но сейчас выпавшее из памяти слово. И — кто она Людвигу? Она это настолько знала, что не было ей нужды вспоминать. Ведь шла каждодневная жизнь, в которой знание твоего пространства, твоего дома, людей, предыдущей жизни настолько с тобой, в тебе, что останавливаться на них нет смысла. Всё же что-то беспокоило ее в этом, как некий провал в памяти, как некоторое недоверие к аксиоме, как некое сомнение в том, увидит ли она, оглянувшись, то, что видела только что. Но нет, та Ксения, что легко шла чуть впереди Людвига в дальний конец дома, на закрытую веранду, знала прекрасно, что всё знает. И когда она склонилась над рулоном, разрезая шпагатик, а Людвиг полуобнял ее, и оба дружно чему-то засмеялись — они знали, чему смеются: наверное, тому, как дрожали его руки тогда, давным-давно, когда они не знали еще, как будут друг другу дороги, и он обнимал ее, пытаясь не обнаружить свою влюбленность и неловкость. Этому смеются они. И о чем-то шутят. «Я думала, что вы…» — говорит она с шутливым «вы» и не договаривает, потому что оба знают, о чем она. «Я полагаю, что вы…» — с тем же шутливым «вы» и смехом говорит он. Как знает она его смех, смешливый, неудержный, такой как бы и не соответственный ему. Ах, кто бы знал, как он молод и радостен, ее Людвиг, ее счастье! Как близки и дороги они друг другу…

…Некоторое время она лежит, оглушенная светом, но свет не успевает вытеснить ни странный большой дом, которого никогда не видела она, ни ее жизнь, которой никогда не было, но которая так явно имела свою глубину, свое прошлое и обширное настоящее, свои шутки и намеки. Людвиг — кто бы знал? — они были созданы друг для друга. Она не помнила его смеха — сон вернул этот смех. Во сне он был живее себя живого, со всей забытой, а может, и изжитой своей прелестью. Когда-то он показывал ей карточку себя молодого — она нашла, что в молодости он был не так интересен. Он удивился: «Смотрите, какой я был чистый, добрый и счастливый!». «Но не такой умный», — сказала она. «Умнее, потому что радостнее. Самоотверженный и счастливый», — возразил он. В ее сне он был нежен и радостен. Они дожили до счастья — в той жизни, которой она не знала никогда. Днем она рассказала об этом сне.

— Чужие сны. Вам снятся чужие сны, — неожиданно заметила женщина-врач, которая казалась Ксении начисто лишенной всякой мистики.

— Ты его любила? — спросила учительница.

— Нет. Только во сне.

— Возможно, вы живете не свою жизнь, — снова заметила врач. Ей пришли сделать укол, и она обнажила смугло-розовое, как она сама, бедро. — Не люблю подставлять зад, — объяснила она. Сестра вынула иглу, помазала, прижимая ваткой, место укола. — Когда человек живет несвою жизнь, ему снятся другие сны.

— Чужие, — поправила Ксения. — У него была невеста. Наверное, это ее сон.

— А чего же он не женился? — спросила вдруг косая Зинаида.

— Он умер.

Несколько молчаливых взглядов с затаенной мыслью поднялись на Ксению.

— А что? — испугалась Ксения.

— Он, наверное, тебя любил, — вовремя засмеялась учительница.

— Мертвецы снятся к перемене погоды, — подключилась и тетя Шура.

Но слишком поспешно переключилась палата на разговоры о приметах: «Лошади к ложи снятся. Соврут непременно», «Нет хуже, когда мясо приснится. Сырое, красное». «Ягода к слезам», «А вши — к деньгам. Вообще насекомые».

Своей уже не было жизни, так снилась ей иная, не прожитая: какая безмятежная, при всей озабоченности, какая полная обожания к ней и ее любви! Но уже и этот сон уходил в муть, становился ей неприятен, пугающ. Покойники зовут? Но почему ее-то? Людвиг? Зовет для новой жизни, где встретятся они в большом, обжитом, не очень прибранном доме. Ведь и на столе, где развязывала она шпагат, что-то лежало еще. Да и стол-то был какой-то вспомогательный, на веранде, больше рабочей, чем парадной. И Людвиг наклонялся над ней и касался ее волос.

Уже несколько дней как в их палату почти не зовут няню. Нужно ли покормить слепую и проводить ее в туалет, нужно ли подать кому-то из лежачих судно, поправить постель, распрямить ноги, повернуть поудобней — все это делает теперь Маруся, которая сама только недавно начала подниматься. Она молодая — большеглазая, круглолицая, молчаливая. Помогает больным она так, словно они ей любимые родственники. Человеческая немощь не внушает ей брезгливости, страха и отвращения. Даже судно она подает и выносит так, что человек не чувствует себя вонючим ничтожеством. С Марусей единственной не впадает в униженность или ненависть скрюченная, и Маруся относится к ней с тем же нежным состраданием, как и к другим.

Но вот к Марусе приезжает муж — высокий, красивый, подстать ей. Держится он неровно: то начинает горячо выспрашивать о ее самочувствии, то умолкает растерянно, то шутит, но как-то неуверенно. Она же с ним сурово-холодна. Так же естественно холодна, как все естественно в ней. Посетителей просят выйти, муж бросается к Марусе поцеловать ее, но она отодвигается. Вещи его, когда он бросился к ней, рассыпались, он собирает их понуро. Она же не то что помочь — даже и не смотрит, как ползает он, собирая вещи.