Наталья Суханова - Искус

Они уже вернулись от железной дороги, от почти сухих косогоров на грязную, в больших позавчерашних лужах улицу, где прохаживался нарядный народ. Навстречу им медленно ехал мотоцикл, увешанный людьми. Они свернули от мотоцикла вправо, он от них в другую сторону, и, как бы без всякого промежутка, все они уже лежали в луже — Майорыч, она, мотоциклист со всей своей компанией, и сам мотоцикл, у которого еще вертелось колесо. Поднимаясь из лужи, Майорыч матерно разговаривал с мотоциклистом. Ближе было к ее дому, туда и пошли они с Майорычем отмываться и отчищаться.

Не успели отчиститься — прибежал перепуганный Игорь, хватал ее за руки, заглядывал в лицо, был бледен.

— Дурак ты, Игорь, — сказал ему Майорыч и пошел домой переодеться.

— Ты только погоди, ничего не решай, — говорил ей вечером Игорь. — Я, наверное, все-таки люблю тебя. Ну хочешь, мы завтра поженимся?

В отпуск она уехала в конце июля, не дожидаясь Игоря. Он не приехал вслед за ней. И это тоже уже было когда-то. Избавляясь от ощущения круга и старости, она писала стихи:

В доме было тихо. Валерка сдавал в Харькове вступительные экзамены в институт, Ксения почти никого из своих соучеников не видела, вечерами из дому не уходила. Мама беспокоилась, пыталась подвигнуть ее на общество и развлечения. Отец одергивал маму:

— Она устала — дай ей отдохнуть.

Собственно, это действительно была усталость, а не отчаянье. В конце концов, именно она, а не Игорь, отказалась идти в загс. Пусть он непостоянен, однако любит же.

Но иногда ей все-таки бывало очень плохо — земля уходила из-под ног, Ксения пугалась неумолимого прехождения минуты, она, как Бог, желала упорядоченного, надежного мира, непреходящей солнечно-свежей вечности.

Она уходила в лес за домом, смотрела на листья, переворачивала камни, трогала влажную землю под ними.

Но нужен ли вечности влажный песок под камнем, нужны ли ей старые сухие листья? «Остановись, мгновенье — ты прекрасно!». Остановить?

Остановил!

Или так:

Ах, как он хотел людям счастья — непреходящего, неиссякаемого. А люди, как муравьи, подтачивали его вечность. Или и их надо было остановить, чтобы они были счастливы? Люди были — как сырая земля под камнем, как сухие листья вперемешку с зелеными. Они были полны враждебных вечности мелочей. Они мельтешились. Если бы они хотя бы боролись с ним — они же просто, как муравьи, подтачивали вечность. Он создал людей, почти неотличимых друг от друга, потому что прекрасное единственно. Они же всё больше и больше отличались.

О, как ей жалко было Бога! Каким дождем беспомощных, безумных слез проливался он на Землю, на людей, не умеющих быть счастливыми.

Змий смеялся над ним! Змий или его второе, мучительное Я?

Стихи путались, были неясны ей самой. И — утомляли. Так же, как мысли.

Люди всё больше отличались от замысла Бога.

В то время как была Ксения в отпуске, забрали назад в обком Малахову. Забрали или убрали, не могла понять Ксения. Все-таки, оказалось, убрали. Корсун сказал: «Двум медведям в одной берлоге тесно. Ей надо было сразу на первого секретаря в райком идти — а так мы только мешаем друг другу». То-то, наверное, издевалась теперь над Малаховой ее мизантропическая племянница-дочь!

Осень пришла, как и в прошлый год, рано. Озерища чернели мокрыми старыми бревнами изб. Рыжие лужи, белые только гуси да утки. Ноги разъезжались на грязной брусчатке переезда, вязли в густой грязи боковых улиц.

Об Игоре все молчали. И она не спрашивала. Не выдержала Катя Пуговкина, рассказала, что Игорь, как только приехал, сразу начал встречаться с Алей Смирновой, хорошенькой солисткой их самодеятельности, поступившей в этом году в областное музыкальное училище. Он с ней и на экзамены в «область» ездил, оттуда сюда и не заезжал — уехал на свою работу.

И это тоже уже было со мною, думала Ксения.

— Бросьте, Павловна, — сказала Пуговкина на ее тягостное молчание. — Чего уже так переживать? Я, например, парням нисколечко не верю. Валька уехал в армию, пишет: «дождись», я, мол, с тобой гулял и не думал, что так скучать буду. А я уши не развешиваю: пока он вернется, еще сколько воды утечет…

На этот раз ни писем уничтожительных Ксения не писала, ни клин клином не вышибала. Страданье изживало себя отвращением. Возможно, отвращение и было самим страданием. Она страдала отвращением к жизни и первой старостью, первой спокойной сухой отрешенностью. Вспоминала слова Марии Стефановны: «Когда умер первый муж, я оплакивала его, когда умер второй — я уже себя хоронила». Тогда, с Виктором, тоже всё обесцветилось и обеззвучилось кругом — но это потому что уходила от нее любовь Виктора. Теперь же уходила она из себя, из молодости.

Будучи на областной конференции, побывала Ксения в гостях у Малаховой, познакомилась с ее племянницей-дочерью. Малахова обрадовалась Ксении, на ее возмущенные речи улыбчиво разводила руками: мол, что поделаешь!