Наталья Суханова - Искус

Нет, думала она, возвращаясь домой, недовольная собой, недовольная райкомовцами, — шатать и шатать все это надо, чтобы мозги расшевелить. Эти люди не на Сталина, а на Хрущева рассердились — зачем Бога у них отнял. Те, которых, спасая, вел Моисей из Египта, на него же и роптали. Моисея им было мало: а вдруг промашка? И требовали они для душевного своего спокойствия: «Дай нам Бога, чтобы идти за ним». Бог их столкнет во грязь и во прах — они и оттуда к нему же: «К тебе слезит око мое»! Омертвевшие умы, жаждущие сразу же колеи!

Будучи зимою в Москве, Кокорин попытался снова попасть в ЦК, однако на этот раз не получилось. Получилось только позвонить в отделы, в которых расписывал он по группам свои предложения. Не сразу, правда, попал на того, кто вспомнил его. Попросил тот позвонить попозже, дать время разобраться. Позвонил, когда велели — и ему объяснили, что переправлены его предложения в научно-исследовательский институт сельского хозяйства. «Где, к кому обратиться?». Бегом туда. Встретили с распростертыми объятиями. Тут же записали во внештатные корреспонденты. Показали книгу академика Сыромятина, где тот писал о необходимости авансирования колхозников. Который парень показал — Кокорин ему сказал:

— Всё в точности с моей записки — даже и теми же словами.

Парень засмеялся: ты, мол, только у Сыромятина не вздумай так-то сказать, а то как раз все испортишь.

Кокорин и руками замахал:

— Я зна-аю!

Ждали самого Сыромятина, чтобы вести к нему Кокорина. Позвонили, что пришел Сыромятин. Кокорина сразу к нему. Кокорин, войдя, сразу же сказал: спасибо, мол, что поддерживаете. Сыромятин — на книгу свою:

— Читал?

— А как же!

— Ну во-от, ничего-о, добьемся чего-нибудь!

Повез академик Кокорина с собою на всесоюзную конференцию, усадил в первом ряду. И говорил академик о том же, о чем писал в своей книге: о самостоятельности колхозников в планировании своих площадей и производства, об авансировании колхозников. И на Кокорина ссылался при этом — вот, де, он сидит в первом ряду, у него и цифры есть, он ведь предплана районный. И в перерыве одни прямо к нему подходили и расспрашивали, и даже записывали, благо у него те цифры всегда в голове были — ночами и думано, и под подушку кладено, чтобы под рукой было, если со сна чего надумал и записать надобно. Другие же издали смотрели с интересом и одобрением. И Кокорин был горд: допёр-таки крестьянский сын. И даже слеза прошибла его, неожиданная для него самого, словно просто выжатая этими многими взглядами. Но удивлен он не был. Всегда был готов Кокорин к бесславию и даже гонениям, но ведь и к славе тоже. К славе даже больше, чем к бесславию. Часто ему думалось: люди, как заворожённые, не видят того, что прямо перед ними находится; как же он-то, полуслепой, видит то, чего они, зрячие, не различают. Смотрят глазами телесными, а очи ума закрыты, дремлю — возможно, потому что в головах злокачественным раком засело, будто вверху образованные лучше их видят. Но партия не зря говорит, что от народа отрываться нельзя. А вот — всё же оторвались. И, обдумав всё это в одну из ночей, записал он в свою тетрадку ещё один пункт: «Считать предателями социализма, кто считает, что один знает всё, а другим чтобы не думать, а только исполнять. Напротив, сначала обдумывать и обсуждать всеми заинтересованными, а потом исполнять. Вот, академик его словами и его цифрами говорит, его, Кокорина мыслями. Ещё и мало говорит. Будь он, Кокорин, академиком, он бы больше сказал. Он — и то говорит больше, только веры подобной ему от людей нет, потому что он такой, как они сами, а не какой-нибудь профессор, который все науки превзошел.

После конференции еще допоздна в кабинете академика беседовали с академиком и его помощниками. Но хоть и расспрашивали его обо всем подробно, хоть и попросили уточнить кое-какие цифры, но вообще разговор был уже больше праздничный, чем деловой. Кокорин и сам ощущал себя празднично, но только было у него смутное чувство, что за праздником этим забыл он какое-то важное дело, которое потом не решит. «Молодец», — говорили ему, но что-то он не полагал себя молодцом: жизнь перла ему навстречу, а он вдруг забыл, чего ему от нее надо.

И уже вышел от Сыромятина, провожаемый, уже его и до гардероба довели, уже и адреса записали и проверили, уже и ушли, хорошо попрощавшись, и он уже номерок у гардероба вертел, готовясь его вручить гардеробщице, как вдруг его прошибло, бросился он назад, хоть и неудобно было после такого обстоятельного прощания возвращаться. Но он тут же и задавил в себе это неудобство, уже привык давить — не для себя ведь старается, нужно попробойнее быть, а с деревенской стеснительностью и таракан тебя сожрет. Да и не так уж долго, только какую-то минуту было неудобно, хотелось скорей одеться и убежать, оставив серьезное на другой раз. А потом один страх остался, не разбрелись ли уже академик и помощники, не опоздал ли он, растяпа. Ну, конечно, если бы опоздал, никуда бы не уехал, и день, и неделю бы ждал; только ведь день на день не приходится, ведь и настрой нельзя упустить; а какое оно — настроение-то, будет через неделю, — бог весть; не зря же говорится: куй железо, пока горячо; иногда и минет-то все-то только час, а всё уже остыло-простыло, ищи-свищи ту минуточку, которую пропустить нельзя было. Но на месте еще оказались. И встретили без холодности и удивления — уже понимали, какой он есть. Только усмехнулись по-братски. А он сразу и выпалил:

— Поскольку столько вот лет не могу ничего продвинуть из продуманного и предложенного, и пока и до се это всё журавель в небе, то вот что я предлагаю: эксперимент, опыт надо сделать, один колхоз на деле по-новому организовать.

— Ишь ты! — говорят. — А деньги где?

— Деньги в банке, где же еще.

— И кто же их оттуда даст? Кто разрешит, если закона такого еще нет?

— А вот если вы, — сказал Кокорин, — в обком позвоните: так, мол, и так — оно ж другой разговор будет! Меня-то и слушать не станут, а вы — академия. Так, мол, и так: партия ждет, народ ждет, наука ждет. Инициатива-то, мол, уже назрела, и человек рисковый и знающий есть. Да если! Самый отстающий! За год на ноги поставлю, а за два — уже и пошагает! Самый отсталый колхоз — лишь бы дали!

Видел он в лицах и сомнение, и даже разочарование легкое — зачем настырностью своей хороший вечер портит. Ну а потом другое стало в лицах промелькивать.

— А что? — говорит сам Сыромятин. — Порадеем человеку? А ну как получится!

— Да получится же — вот здесь чувствую, знаю, что получится! Вам и бояться-то нечего, все шишки, в крайнем каком случае, — на меня. Вы — наука, вы — сбоку! А опыт зато вам. А?!

— А, была не была, пробуем! Завтра же с утра и звоним!