Наталья Суханова - Искус

Они уже снова ехали. Их встряхивало и мотало, но девчушка, вцепившись в Ксению, не замечала этого.

— Вы хорошая! — торопливо говорила она. — Та девушка тоже была хорошая и красивая. Конечно, хороших все любят, а плохих никто…

Тряхнуло. Игорь отпустил руку Ксении, а потом, приладившись снова взять, перепутал.

— Он мне руку жмет, — сказала раздраженно девочка. — Скажите ему, чтобы оне нас не открывали — холодно же!

Ксения прыснула, Игорь смущенно пробормотал: «Однако, какая взрослая, нежная ручка», — а девочка сказала с досадой:

— Мне из-за него плохо дышать — он прямо совсем около нас!

— Может, мне и с машины слезть?

— Места еще много, — сказала строго девочка. Игорь отодвинулся, засвистел тихонько, а девочка, помолчав, вдруг больно обхватила шею Ксении, зашептала:

— Вот мои губы у самой вашей щеки… Вот я и поцеловала вас!

— Ну, хорошо, — сказала растерянно Ксения. — Поцеловались, и хватит.

— Я еще только раз! — сказала умоляюще девочка.

Через десять минут они уже были в Озерищах — слазили с машины, топали, согреваясь и разминаясь. Девочка стояла возле Ксении, опустив голову, как щенок, который не знает, позовут ли его. Было такое одиночество в лице девочки, отчужденном, потерянном, что Ксения как в прорубь провалилась.

— Иди, Танечка, тебе машут, — мягко подтолкнула она ее.

Та медленно пошла, оборачиваясь и маша Ксении, серьезно, с закушенной губой.

У детей это быстро проходит, думала Ксения, боля сердцем не то за себя, не то за девочку. И все-таки это любовь, не чета их: шаляй-валяй, любит-не любит, куда вывезет. У детей это быстро проходит — час, день, пусть и недели — неведомо почему, неведомо зачем. У них, взрослых, тянется даже годами, ну и что? Когда коснешься зачищенного, не покрытого налетом провода — к чему, почему, черт его знает — что общего между нею и этой девчушкой? — ничего — дальше, чем от звезды до звезды — но, может быть, для того и любовь, чтобы миновать пропасти, чтобы идти по бесконечностям, как Христос по водам…

Игорь тронул ее за плечо, и, резко обернувшись, едва только глянув ему в лицо, ударилась она сердцем: нет, не судьба!

Закрытое письмо читала Ксения, закрывшись на ключ в кабинете Малаховой — другим членам бюро райкома партии его прочли, пока ездила она по району. Начала она читать, когда за окном было еще голубое, обманчиво мягкое небо, обманчиво теплое солнце, а закончила уже вечером: так, выходя из кино, с удивлением вспоминаешь о реально протекших часах суток. За это время те, о ком она читала, и те из них, которых знала в жизни, смешались, шли чередой, но потом снова возникали в очереди тех, кто должен пройти. «Мы верили, нас и наших близких уничтожили». Она подозревала что-нибудь подобное? Пытки, издевательства, миллионы жертв? Нет! Совсем-таки нет? А когда Марфа говорила о следователях госбезопасности: «Они и спят со светом — в темноте им не уснуть», она ведь сразу поняла, о чем та: «Мучают, бьют, да? Но ведь сказки, Марфа Петровна». Но спрашивала и мужа ее, вымогают ли показания. Значит, что-то такое слышала. И когда подследственный дядька хотел ей правду рассказать, испугалась же, что может эта правда только повредить ему. Бытовым разумом знала. Что невинные в тридцать седьмом году бывали осуждены, знала? Да, хотя не помнит, когда и как. Да и «невинные» — слово старинное вроде «присяжных заседателей». Советские люди? Так мыслилось? Да. Когда мать сказала, что первый ее муж врагом народа не был, поверила ли она матери? Безусловно. И Маргарите. «Он не был, конечно, врагом. Время такое было». Жестокое, с ошибками — время. Но ведь жестокостей полна история, либеральная мягкотелость всегда вела к поражению революций, так погибла Парижская Коммуна — вот что она думала. Когда Оганес Ашотович говорил: «Кто такой Сталин был в подполье? Десятая величина. И он уничтожил всех настоящих революционеров», — она верила? Не без скидки на то, что Оганес Ашотович — эсер. Но если даже и так, что такое Сталин? Как коммунизм не рай, так и Сталин не Бог. Возможно. Не это важно. Что же было важно? Движется ли Мир вперед. Как сказал сын Маргариты: «Я марксист, мама — и это не зависит от моей личной судьбы, иначе это было бы слишком произвольным». К тому же, для Ксении всегда социальное было мельче вселенского. Коммунизм — не рай, а нормальные условия для постижения смысла Мира. Перед смыслом Мира и люди были частностями. Идеи в них могли быть всемирны, сами же они были частностями. Частностями Человека. И сам социализм — вполне природной, естественно складывающейся системой в ряду естественно же возрастающей прогрессивности социальных систем. Все, что она узнавала, легко укладывалось в эту обширную схему. Каждому отдельному случаю она верила — она не любила обобщений, теоретических выводов из этих отдельных случаев. Вернее было идти от общего к частному. Людвиг: «А что вы удивляетесь гонению на евреев? А выселение ингушей? Ах, они подвели белого коня Гитлеру? Вы же сами говорили, что слышали: в Джемушах в день прихода немцев на площади им поднесли хлеб-соль. Джемуши не выселили? А могли бы. Целиком. «Разделяй и властвуй» — принцип не новый, но все еще очень действенный». Соглашалась ли она с его выводами? Нет, конечно. «Контрик» по рождению. Не приемлет новой, еще сбивающейся с хода действительности. Кажется, Маргарита рассказывала ей, что две его сестры, когда произошла революция (какая, кто это теперь разберет, — социалистическая, наверное?), — застрелили друг друга по дороге из их — дома — имения — дачи? — на станцию. Неужто из-за революции всё-таки?

«Простите, но соцреализм — это не мой, это ваш литературный метод. Я, честно говоря, представителей этого метода не читаю». Паразитирование непринимающего сознания на ошибках и несовершенствах строящегося общества! «Я и бюллетеней-то избирательных никогда не читаю». Ну, это-то, положим, и она никогда не читала. Не зря на перечислении фамилий в составе ЦК или Совнаркома и сыпалась обычно на экзаменах. Петров или Сидоров, не все ж равно, статисты, и только. Если бы ее спросили: «Построен социализм?», — она бы сказала: «Экономически — да. Поскольку частная собственность экспроприирована. А политически — нет. Поскольку нет советской власти, а есть только декорация таковой».

И вот отдельные, частные, жестокие, извратительные случаи складывались в систему. Этот преподаватель марксизма-ленинизма, их бдительный преподаватель — он в самом деле был врагом; может быть, потихоньку кумекал что-нибудь другое, бдительно выправляя сокращения в обозначениях Сталина, или просто попал под Молох? Неужто и его пытали? Та, другая преподавательница — диалектического материализма, — нет сомнений, пострадала только из-за своей национальности. Странно, однако, что именно идеологи, приверженцы официальной философии, первые попадали при очередном просеивании, а откровенно неприемлющие Оганес Ашотович и Людвиг продолжали спокойно существовать. «Скажи, мы об этом мечтали тогда, в подполье?». И ни один не ответил: «Да». «Политика — гадость, Сенечка!». И почти слово в слово с Милкой говорила это Эльга в осуждение своей подруги, которая прогулялась вместе с такими же, как она, горячими головами — на каторгу. И несчастная Милкина мать с обезножевшей дочерью. Никогда Ксения не задумывалась, куда делся отец Милки, — вокруг почти все росли без отцов: кто погиб на войне, кто развелся. Только после смерти Сталина она узнала, как много среди «разведенных» — разлученных лагерями, и навсегда, насмерть. Веселая легкомысленная Милка железно молчала о репрессированном отце — такое не говорилось и лучшей подруге. Возможно, не останься они с сестрою и матерью так рано одни, в нищете, не заболела бы, не обезножела сестра. И ее, Ксении, мама, чуть не покончившая с собой. И надломленный отец. И Маргарита — эта шкурка, удивительно точно сохранившая облик существа, некогда обитавшего в ней. Сталин захватил власть. Для чего? Чтобы стать в веках единственным строителем социализма, вот для чего. Она ничего подобного не слышала, не подозревала? Ее уши были законопачены? И да, и нет. Чем больше на обочине твоего сознания нечто, тем легче уживается там недодуманное, противоречивое, кусковатое.