Наталья Суханова - Искус

— Сколько не виделись, и — «Шарик там жив?»

А еще, преодолев давнее свое неприятие, решила Ксения поприсутствовать на городском литературном объединении — подшивая местную газету, наткнулась на объявление и решила, что вполне может сходить. Все-таки это не Джемуши: послевоенная провинция, объявление на библиотеке, написанное от руки, пронафталиненные какие-то, выцветшие люди, называвшие себя важно поэтами. Снисходительная приветливость к ней: «Девочка пишет?». Все эти поэты, старые и жалкие, держались при этом так, словно были особого достоинства, и от этого казались еще жальче. И читали они какую-то чепуху — ни одной строчки хоть просто приличной — высокопарная графомания. В институте тоже были «поэты», явно внушавшие смесь почтения и пренебрежения окружающим, а особенно ей. Она почти всегда свои поэтические опыты держала в тайне. Но теперь, спустя годы и вот так, со стороны — почему бы не посмотреть?

Во второй четверг текущего месяца Ксения отправилась по указанному адресу. Она постаралась прийти минута в минуту, но в комнате с учебными столами было еще мало людей. В молчании, под внимательными взглядами, прошла она за последний стол и, все еще внимательно разглядываемая, скорчила самую холодную физиономию из всех возможных и опустила глаза. Только когда началось само занятие, смогла она рассмотреть окружающих. Здесь были и пожилые люди, один вообще старик, но были и вполне молодые. Конечно, некая печать затхлости и напряженности прочитывалась на лицах и здесь. Но были вполне нормальные лица: ясноглазая, оживленная девушка, сухощавый, с насмешливым лицом молодой человек. Впереди нее красивый кавказец — с резким блеском продолговатых глаз. Еще три-четыре хороших лица…

— Начнем, как всегда, с чтения стихов, — сказал руководитель. — Кто? Ты, Женя? — и представил улыбающегося парня. — Евгений Романенко, литсотрудник газеты, студент Литературного института, много печатается в нашей и областной газете.

— И в «Комсомольской правде», — добавил о себе Романенко.

— Да. И в молодежном сборнике готовится, кажется, подборка стихов?

— Да, в «братской могиле».

Все засмеялись, довольные знанием этого прозвища молодежных сборников, и Ксения с удовольствием запомнила его и с ревностью приготовилась слушать стихи преуспевающего Романенко.

Стихи оказались о вечности.

— Мы вечны, как небо, — по-женски модулирующим голосом читал Женя, и с особенным пафосом. — Вечность вечна, вечность бесконечна.

Дальше шло что-то о львах, а может, тиграх, которые падают в джунглях, превращаясь в белки и жиры. От львов Романенко переходил к людям, которые, в отличие от зверей, превращаются «в стихи и домны, в синхрофазотроны», так что, в самом деле — «вечность вечна, вечность бесконечна». Ревность Ксении была удовлетворена — пусть себе этот Романенко печатается в городской и областной газетах, учится в литературном институте и участвует в «братских могилах» — побольше бы их таких закапывать в «братские могилы» и склеивать страницы, чтобы и разлепить невозможно было.

Опус вызвал оживленное обсуждение. Юноша с лицом одержимого особенно остановился на «падающих львах». Автор, сказал юноша, написал хорошее, глубокое стихотворение, но над ним еще надо работать, потому что автор быстро проскакивает суть смерти:

— Начинается с вечности, и сразу же ни с того ни с сего падают львы. Бесцельно падают! Падают примитивно, непоэтически! Не поэтично! Не глубоко! — юноша даже остановился, найдя искомое слово и повторил проникновенно. — Не глубоко падают!

До этой фразы давилась смехом только Ксения в своем уголке. Тут же уже даже руководитель улыбнулся:

— Не глубоко, говорите, падают?

— Неглубоко в философском смысле, — юноша даже не улыбнулся — одержимые не улыбаются.

Сухощавый, с насмешливым выражением лица, тоже выступил.

— Михаил Королёк, преподаватель, — представил его собравшимся руководитель.

— Это, конечно, хорошо, Женя, что львы у тебя падают, — сказал Королёк насмешливо. — Упал — это понятно. Ну, понятно: кто — в жиры и белки, кто — в облигации… Только почему львы у тебя падают в джунглях, да еще таких сухих? В джунглях, того — влажно.

— Но это же нельзя, нельзя так! — вскричала ясноглазая девушка. — Да разве можно так стихи разбирать? Это же сти-хи! Стихи, а не труп! А вы его по косточкам раскладываете! Это же эмоции, это же лирика!

Но Романенко не один был такой глубокомысленный — с целой поэмой о мироздании выступил сизоносый старик:

Литобъединенцы переглядывались со снисходительными улыбками, а старик декламировал страстно:

Было там и о тяжелом прошлом русской женщины:

— Так тоской или молоком питает мать дитя? — буркнул, даже и не смеясь, Королёк.

Ксения уже не развлекалась — смотрела задумчиво в окно. Это все-таки трогательно, думала она, вот и старик, и этот Романенко — пусть к упрощенной, но все же тянутся к философии. Даже в таком схематизированном и детски-восторженном виде необходима она им. Вопрос только, нужна ли она им и в более сложном виде. Облегченная философия, облегченный интеллект, облегченное, удешевленное поэтическое чувство. «Лучшее — враг хорошего». Не наоборот ли: хорошее — враг лучшего?

Закончили литобъединение чтением стихов уже не своих — Есенина, Маяковского.

Королёк прочел «Выткался над озером алый свет зари».

— И это он написал пятнадцати лет — доходит до вас? — спросил он как-то даже зло. — До меня лично непостижимо. А мы говорим: пишем! стихи!

— Прочти про корову, — попросил уже немолодой, с сильными залысинами, сосед Королька. И когда тот прочел: «Не дали матери сына. Первая радость не впрок. И на колу под осиной шкуру трепал ветерок» — вытер глаза, улыбнулся смущенно.

— Васильчиков Сергей Абрамович, юристом раньше работал, инвалид войны, поэмы пишет, — бегло аттестовали его Ксении.

Хоть и седоват, был Васильчиков подтянут, только командирского ремня да петлиц ему не хватало — такие были командиры Красной армии в тридцатые годы. Улыбка у него была открытая, даже изобильная какая-то — с ямочкой на щеке, с излучинкой, с усмешкой над собой и с наслаждением общения с людьми. И глаза у него были очень синие и молодые.

— Господи, как хорошо! — все приговаривал он во время чтения стихов и оглядывался вокруг, чтобы поделиться этой радостью.

И когда они вышли в дождливую ночь, он все еще вздыхал глубоко и говорил что-то о прекрасном, которое лучше всего в мире и для которого и стоит жить. На развилке он сказал вдруг: