Наталья Суханова - Искус

Вошедший гладиатор покосился на портрэтиста, прошел, позвал. Ксению к себе в кабинет:

— Что за тип?

— Мастер по машинкам.

— Мм…

Портрэтист, в свою очередь, осведомился, когда она вернулась:

— Это ваш начальник? Серая личность.

— Ну это вы уж! — сказала Ксения и, чтобы перевести разговор, спросила, учился ли Андрэ специально машинописному делу.

— Я учился в трех институтах, но бросил их, чтобы зарабатывать на жизнь и учебу студентке медицинского института. Семь лет я отказывал во всем себе, чтобы не отказывать ни в чем ей — и она меня бросила. Женщины, за редким исключением, лживы и корыстолюбивы.

— Да вы женоненавистник!

— Я феминист.

— Феминист? — перепросила Ксения, смутно вспоминая, что означает это слово.

— Не напрягайтесь, я объясню, — снисходительно молвил портрэтист. — Фамм — по-французски женщина, смею вам напомнить. Шерше ла фамм — познай женщину.

— И-и — что же?

— Вы читали Ницше?

— Пожалуй, нет.

— Вы бы солгали, сказав, что читали — у нас его не издают. — Вот почитайте, пока я зарабатываю на хлеб, — он протянул ей толстую записную книжку.

«Существует только одна стопроцентная любовь, — читала она. — Любовь к самому себе». «Гениальность исключительно удел мужчин. Культура создана мужчинами». «Единственная логика женщин — поцелуи и слезы». «Терпение и страдание — добродетели женщины». «Женщина мыслит маткой». «Нужно быть сильным». «В основе понятия «красота» лежит то, что привлекает к женщине с точки зрения чувственности».

Не очень было понятно, что тут принадлежит Ницше, а что самому портрэтисту. «Как можно обнимать, не любя?» — это уже явно собственное было. И — «Женщина обманчива».

Гладиатор еще раз прошел туда и обратно, с неудовольствием глядя, как она не сразу поднимает трубку на звонки. Он сам пошел подписывать счет на оплату ремонта машинки. Возвратившись и кладя счет на стол, он вдруг сказал портрэтисту:

— Здесь лежала лента для машинки. Это вы взяли?

Ленты действительно не было.

— Вы оскорбляете меня такой подозрительностью, — высокомерно ответил Андрэ. — Только уважая ваше положение…

— Это я взяла, — сказала поспешно Ксения.

Выходя, портрэтист подмигнул ей.

Она перевернула все на столе — ленты не было.

На следующем заседании литобъединения портрэтист сидел как ни в чем не бывало. Так что Ксения подумала — может, он все же не брал ленты. Но рядом с ним она уже не села. Подсела к Васильчикову и Корольку. И того, и другого называли здесь по имени-отчеству. Нравы тут вообще царили небогемные — вели себя корректно и даже отчужденно, держались по двое, по трое, по одиночке. Однако, высказывались, как правило, слитно — либо ругательно, либо восторженно. В прошлый раз, рассеявшись вниманием, она не выделила из общей массы руководителя. Сейчас наблюдала за ним с интересом. С птичьей фамилией Воронов, он и был по-вороньи носат, с очень живыми темными глазами, улыбчивый и даже смешливый. Развеселившись, он закашливался, запыхивался, задыхался смехом. Воронов преподавал в педагогическом институте, вел литературную страницу в газете, писал краеведческие и литературоведческие статьи, а может быть, и что-нибудь еще. Ум у него был живой, неожиданный. Все толклись на одном месте, ругали кого-нибудь наперебой, а он вдруг находил такой поворот, что всё обратным оказывалось. Или, напротив, все восхищались — с какой-то даже неожиданной яростью, как бы даже противопоставляя вот это, только что явленное, всему, что печатают и превозносят, а Воронов мягко но решительно показывал и неумелость, и детскость, и огрехи того, что только что казалось литобъединенцам новым словом в литературе.

Почти все здесь писали истово, от души, и не было им дела до того, что все это сказано-пересказано уже: если волнует — значит живо, если живо, значит нужно об этом писать.

Очень худой парень, не замеченный ею в прошлый раз, читал:

И уже не о стихах, а о ницшеанстве и фашизме, о мещанстве и народе разгорелся спор. Этот же парень читал:

Способный, однако, парень, но… — а кто его знает, что именно «но»? — На кого-то похож, что ли?

Другой читал о смерти матери:

Но, несмотря на такой оптимистический конец, нападал он на Воронова именно за то, что теория коммунизма решает вопрос жизни и справедливости, но не смерти и бессмертия. И еще за то, что Воронов только разбирает стихи, но не помогает продвигать их в печать, а именно это нужно по-настоящему.

Опять они были возбуждены стихами и спорами, опять она вместе с Корольком откликнулась на приглашение Васильчикова попить чаю. Опять чай был вкусный, как всё у этого холостяка-разведенца — с какой-то ягодой засахаренной, с какими-то веточками и листочками, с какими-то самодельными подсушенными, а кое-где и подчерненными сухариками. А разговаривали о баптистах: как после смерти дочери Васильчикова пришли они к нему с сочувствием, тоже о смерти и вечности говорили, утешали и завлекали бессмертием. Лучших и чистейших, говорили они ему, бог берет к себе молодыми, избавляя от скверны земной жизни. Он им сказал: «И от любви он ее уберег, и от молодого веселья, и от материнства? Так не надо такой милости!». То, что узнает она в ином мире, возражали они ему, больше плотской любви и больше любви к своим детям, бессмертная душа вечной радостью радуется. «Скучно ваше вечное счастье», — сказал он им. Воскреснет в день воскресения всех умерших и тело ее, отвечали они ему. «Когда еще? И в каком мире? В вашем скучном раю?».

«Брат наш» — называли они его и уверяли, что он созрел для веры, ибо не пьет, не курит, добром отвечает на зло и даже живет без женщины. Насчет «добром на зло» — это они его стычку с соседом имели в виду. Сосед почему-то решил, что раз жена от него ушла, то от его участка можно прирезать к себе земли. Два раза передвигал сосед забор, а Васильчиков подвигал забор обратно. А на третий выскочил сосед с камнем и бросился на него. Убегать — небезопасно, да и противно бежать, словно в чем виноват — Васильчиков и встретил соседа кулаком.