Наталья Суханова - Искус

— Кибернос — кормчий по-гречески, — говорил он с заданной себе ровностью, невозмутимостью, как бы оставляющей его за гранью излагаемого, а Ксения гадала, когда эта ровность станет ему уже не по силам: столь увлеченные своим предметом люди недолго способны сохранять бесстрастность. — Наши философы, не тем будь помянуты, выплеснули, что называется, с водой младенца.

Едва заметным движением локтей Трофимов как бы подтягивает брюки — но движение такое мгновенное и стертое, хотя и частое, что им можно поддернуть только разве что тени брюк. Подлинные брюки держатся нормально, в то время как призрачные, видимо, все время скользят вниз. Это мальчишеский жест. Ещё жест: кончиками длинных пальцев он будто вертит и мнет маленький шарик — по возрасту и интеллигентной стати из той же поры, что его ироническая улыбка и тусклые волосы. Ксения слушает Трофимова внимательно и рассеянно.

Механическая мышь, таскающая сахар в свою нору, механический писец. В юности была у Ксении книга: «Умные машины» — так, кажется, она называлась — там было об этом писце. Но еще раньше читала она «Щелкунчика» — и уже оттуда, наверное, было подозрение, что за механической игрушкой скрывается нечто большее — сокрытая душа, что ли, — и жалостное сочувствие к этому запертому в жесть живому человечку. Почти такое же, как к человеку из «Анатомии и физиологии». Тогда, в детстве, это как-то смешалось: Щелкунчик, обреченный механически щелкать орехи своим безобразным ртом, и Гадкий утенок, в котором скрывается прекрасный лебедь, и Дикие лебеди, в которых безмолвствуют несчастные братья Элизы. И, чтобы покончить, наверное, с этим наивным детством, — позже уже научную книгу «Умные машины» она разбирала, как мальчишки разбирают механизмы — понять фокус и забыть. Вместо того, чтобы возбудить интерес к техническому прогрессу, книга утвердила в ней равнодушие к нему. Отныне любые технические чудеса — телефон, телевидение — уже не поражали, а принимались как должное. Так равнодушны люди к трюкачу, глотающему шары и мануфактуру. Это не чудо — это вопрос техники. И ведь пришла сюда для того же, пожалуй, для чего разбирала научпоповскую книжку — чтобы понять и пренебречь.

Между тем, Трофимов уже увлекся:

— Его величество «венец природы», человек — и вдруг! Но ведь когда запрещали вскрывать человека, были те же самые доводы! — призрачный жест поддергивания брюк уже больше похож на тик, длинные нервные пальцы, мнущие призрачный шарик, уже скорее дрожат, чем мнут. — Страшно их почему-то пугает слово «мыслящие машины»!

Её, пожалуй, не пугает. Наверное, действительно можно изучить механизм мышления и даже воспроизвести его. Там, где он уже круг… «Лекция Трофимова, — рецензировала бы она, — обладает многими достоинствами. Но главное ее достоинство — что она раскрывает не только существо вопроса, но и существо лектора. А то ведь, зная — пусть в общих чертах — механизм действия мозга Трофимова, мы, в сущности, при этом еще не знаем о нем почти ничего».

— Пусть успокоятся философы, — пылко иронизирует Трофимов, — человек сохранит свое превосходство!

Успокоятся? Да так ли уж хочется человеку сохранять свое превосходство? Не стремится ли он к высшему? Ну хотя бы к Богу?

— «Пусть это одна сотая, — говорят такие защитники, с позволения сказать, человека. — продолжает Трофимов. — Но этой одной сотой никогда не освоит машина». Да что же, эта одна сотая — от Господа Бога, что ли?

Кошка за широким институтским окном стремглав взлетает на дерево, припадает к нему, равно готовая взлететь на самую верхушку и броситься вниз. Она даже считать не умеет, по всей вероятности, но ближе человеку, чем самая совершенная машина. Жизнь? Да, это и так можно назвать, Евгений Геннадьевич. Вы, верно, скажете: и жизнь можно воспроизвести. Я верю. Вот только воспроизвести или создать? Если умной машине нужно будет определить понятие «зонтик», она, коли в нее заложат сколько-то там значений, определит, пожалуй. Но вот то, что увидел Чехов в зонтике «человека в футляре», или его герой, просидевший под зонтиком любимой женщины целую ночь? Возможно, если в вашу машину внести еще «n» значений, она определит и это. Но сначала всё же должен был родиться Чехов. И так каждый раз. Одна сотая или одна тысячная — но она так и остается в свободном остатке. Считаю ли я, что человек никогда не сумеет воссоздать этой одной тысячной? Нет, не считаю. Кстати, мы, женщины, кое-что ведаем по воспроизводству этой тысячной. Однако, боги волнуются. Они хотят сделать то же без помощи женщины! Но для того ли мы воспроизводим вас, чтобы вы повторяли то, что делаем мы? Сотворяйте счетные машины, механических писцов, рабочую руку для конвейера, делайте машины, которые бы переводили технические тексты, делайте беспристрастно выбирающие (после того как вы определили, по каким параметрам выбирать) машины — все это нужно, чтобы одна тысячная стала выше. Но если вы вздумаете творить что-нибудь равное этой одной тысячной, вспомните старинное правило: «Повторяться не стоит». Сотворите нечто, столь же превосходящее Бога, сколь Бог превосходит человека. Используя для этого ту самую тысячную, которая и есть творец прибавочной стоимости. Не прибыли, а прибавочной стоимости.

Капитал. Прибавочная стоимость. Прибыль. Только теперь по-настоящему осваивались ею эти слова.

Нестеров и ее включил в план своих занятий. И дал тему: ни много ни мало — коммунизм. Начала она с брошюры. Но кое-что в брошюре ее задело. Кроме того ей хотелось блеснуть — и она копалась в первоисточниках. Прошел месяц данного ей срока — а она все еще была по уши в материале. Ей было то наплевать на свое выступление на семинаре, то, наоборот, — хотелось и боязно было высказать найденное. Потому что это очень мало походило на марксизм, каким она привыкла его считать. В основе марксизма оказывалось вовсе не накормить, чтобы все были счастливы сытостью (впрочем, она и раньше так не думала). В основе было: освободить человека для творчества. Впрочем, и это она, кажется, приблизительно знала. Теперь уже трудно различить, что она понимала и раньше, а что открыла сейчас, впервые прочтя «Экономически-философские рукописи» и сунувшись в «Капитал». Главное ей открылось: Маркс — диалектик, едва ли не единственный после Гегеля. То, что преподавали им под этим названием в институте, было так же далеко от диалектики, как вульгарный казарменный, абстрагирующийся от творческой природы коммунизм далёк от коммунизма как завершенного гуманизма (так называет это Маркс). При этом и коммунизм — как права она была в своей догадке! — не цель человеческого развития. А то ей показалось уже, что Маркс, восходя к Фейербаху, отрицая религиозный рай, провидит некий другой рай, завершающий развитие. Нет, Маркс — действенный диалектик. Гегель брал за отправное понятие слово, линию, точку; Маркс — «современный экономический факт», прибавочную стоимость. В извращенной форме арифметического, количественного соотношения всего со всем — явно, однако, производится «товар, стоимость которого больше суммы стоимостей средств производства и рабочей силы».