Наталья Суханова - Искус

Второй собеседник, как часто бывает в таких спорах, вел свое:

— Очень подлость развелась. Ходовые выражения: «съесть» человека, «бить», «ударить».

Третий говорил о Петре Великом: что, может быть, когда «Россия, силы напрягая, мужала с гением Петра», наряду с громадными историческими сдвигами происходило и мельчание человеческой породы, подлее становились люди.

— Ерунда, — возражал первый. — Дело гораздо проще. Снятое молоко не бывает густым. Сливки снимали в революцию, их снимали в Гражданскую войну, в тридцать седьмом году, потом в Отечественную, Но человеческое молоко небезразлично к снятию. Стремясь попасть в неснимаемую часть молока, люди подлели. Даже просто молчать было нельзя. Нужно было — знаете этот анекдот? — колебаться вместе с линией. Снятое молоко — многократно снятое — не бывает густым.

— Дело не в том, что снимали, — сказал Петр Филаретович, которому пересказала она этот разговор. — Поколения — не молоко. Человеческое молоко — живое. Оно восстанавливается, если… если — как это в вашем марксизме говорится? — если социальные отношения правильно выстроены. Но если…

Васильчиков говорил, улыбкой смягчая свою как бы такую простую, но непреложную правду:

— Когда народ объединен, един — он всегда социалист. А вот если разобщен, каждый — частник. Понимаете? Каждый — частник. Ну а как же, а как же? Если директор тащит миллион, что же я-то буду смотреть? Разделяйся и обогащайся, понятно?

— Или человек — своей стране хозяин, или наемник, временщик.

— Ну вот же!

— «Покуда не окончит, как наемник, дня своего».

Беседовать с Васильчиковым было интересно. Он и рассказчиком прекрасным был.

В двадцать девятом году тринадцати лет оказался он на несколько месяцев беспризорником — при живых матери и отце. Приехал домой на каникулы, а матери нет — уехала с сестренкой в Красноводск к родным. Отец — перед зеркалом, расфранченный, со скрипкой. До гражданской войны работал капельмейстером. В гражданскую — командиром, после — председателем коммуны был. Но когда кобелировал, принаряжался и скрипку вынимал. Это когда всерьез кобелировал. В коммуне своей обходился без скрипки. С детства помнил Васильчиков — молотили хлеб, отец приподнял и бросил на сеновал в сарай бабу, вошел, с этой стороны мужики и бабы прикрыли дверь. Детские воспоминания. А тут со скрипкой, перед зеркалом, надушенный. «Езжай-ка ты, — велел Сергею, — до знакомых в Тихорецкую». Сережа поехал, а знакомых уже нет в городе. Подвернулся паренек, воришка: «Ты не горюй». На деньги, которыми снабдил отец, накупили французских булок, остальное куда-то ушло. Воровать Сережа не захотел, возвращаться к отцу — тоже. Решил податься к тетке. Приятель в поезде запихнул его под скамейку. Приехал, а тетка, оказалось, два месяца как умерла. Зато дядька ему обрадовался. Он как раз под раскулачивание попадал, так водил повсюду Сергея и говорил: «Это Aбpaмa Севастьяновича сынок». Отца тут все знали, помнили, как он командиром партизанского отряда был. Накормил дядька его и зачем-то запер. Утром Сергей проснулся, вспомнил, как его напоказ в своих целях водил дядька, а потом запер, и решил мужичок ехать к матери в Красноводск. Всё обыскал, в стакане под махоркой нашел металлические деньги, вылез в окно и махнул на вокзал. И — поехал. Ехал, как приходилось. Больше на буферах, ночью. Чтобы не заснуть, щипал себя, кусал до крови губы. И все-таки спал. Вздрагивал от ужаса, когда чувствовал, что падает. Так погиб, наверное, случайный дружок-попутчик. Ехали вместе на буферах. Проснулся, увидел — дружка нет. В ту ночь больше уже не спал, и до сих пор кажется, что сквозь сон в ту ночь слышал крик. Ездил и на подножках. Спрыгивал за три-четыре километра от станции — на станциях были облавы. Однажды заснул на подножке. Проснулся от пинка — успел схватиться за поручень. Тогда кондуктор втащил его в служебное помещение и избил… Попадал и к ворам. Вначале еще был неплохо одет. «Хочешь жрать?» — загнали его куртку. Купили водки, еды, папирос. «Я не пью» — лили насильно, его рвало. «Я не курю» — вдували дым через нос и рот, пока не потерял сознание. Посылали воровать — не смог… Однажды какой-то доброжелатель, узнав, что он в Красноводск пробирается, впихнул его в собачий ящик, закрыл; потом из этого ящика вытащили его — скрюченного, растирали, — уже где-то под Ленинградом… Добрался все-таки до Баку — в одних трусах, окончательно исхудавший и ослабший. Бросился купаться в море. Подплывая к берегу, увидел голого человека в золотой шапке. «За эту шапку, — сказал голый человек, — я лучшую кобылицу из моего табуна отдал. Иди ко мне — братом будешь». Два дня работал у него: взваливал землю на телегу, выводил лошадь из ямы, гнал за два километра, высыпал землю. К вечеру второго дня кто-то сказал, что отходит пароход на Красноводск. Бросил лошадь с телегой, побежал в порт — «брат» в золотой папахе бежал следом, но Сереже удалось проскочить вслед за мальчишкой мимо часового. Пароход уже поднял трапы. Сергей прыгнул прямо с набережной на палубу. Поднялась ругань. Помощник капитана взял его за ухо и увел к себе: вымыл, накормил и уложил спать. Разбудил перед Красноводском, сказал: «А теперь как знаешь». Уже на пароходе отбирали безбилетников. Сам пошел к ним. С палубы увидел мать с сестренкой. Позже узнал, что мать со дня на день ждала отца. Сережа прыгнул в море. Выплыл к набережной. Сел на ступеньках перед матерью. Она не узнала его — прошла мимо. Обиделся. Забежал снова вперед, опять уселся перед ней. Не узнала, прошла. Он и тут не окликнул — бешено хотел, чтобы она сама его узнала. Только когда стала она сворачивать в какой-то переулок, испугался, что она уйдет и потеряется — заорал.

Вот так он рассказывал. А еще — как жена ушла от него. Перед тем он пообещал ей, что всё и всех порубит, если вздумает она от него уйти. Она привела свидетелей: «Я пришла увезти вещи». «Увози». Пошел в свою комнату, навалил на голову подушки и заснул. Как засыпают под бомбежкой. Когда проснулся, дом был пуст.

— Как это — засыпают под бомбежкой? — переспрашивала Ксения.

И не только под бомбежкой, говорил Васильчиков. Кто ходил в штыковую атаку, рассказывают: когда врываешься в окопы, там всегда есть такие, что спят с открытыми глазами. Он сам? Нет, он в атаку не ходил, не доводилось. Был в ополчении, там контужен, спящих под бомбежкой видел, спящих под штыком не видел. После ополчения? — Госпиталь: контузия же. Потом отступление. В этом вот доме после контузии и госпиталя долечивался. Эвакуация. Жена уезжать с девочками наотрез отказалась. Ему повезло, что за ним заехали ребята из их управления. Ночевали у него. Ночью агитировал их создать партизанский отряд. Где продовольствие, — сказали они ему, — где связь с войсками, где оружие? Решили уезжать. Шофер их был из этих же мест. Сказал, что перед дальним рейсом надо разобрать и проверить машину. Пришли к нему, а он собирать машину не хочет. Васильчиков взял ручку от машины: «Если за час не соберешь машину, убью». Собрал. На первом перекрестке первому патрульному шофер заявил, что машина забрана незаконно. Патрульный и документы смотреть не стал, тут же отобрал машину. Бросился Васильчиков к приятелю, начальнику нефтебазы. Тот сидел за столом морщась — болела язва. Сказал, что должен догрузить проходящие части, дождаться взрывчатки, взорвать базу и тогда уходить. Вошли трое — старший лейтенант и два автоматчика. Покосились на Васильчикова в матросской робе, сказали: «Только что получили студебеккеры, нужно заправить их бензином». «Ваши документы», — потребовал начальник. «Какие документы? Мы имеем приказ Верховного главнокомандующего расстреливать любого саботажника, догнать Суслова с пособниками и расстрелять их как изменников Родины». «Документы у вас веские, — сказал Красноперов, посмотрев их бумагу, — но бензина у меня нет. Есть автол, есть мазут, а бензина нет. Не верите — идемте, посмотрите». Повел их к цистерне с надписью «бензин». Но там был мазут. Бензин оборонного значения находился в особых хранилищах. Лейтенант с автоматчиками полезли по лестнице вверх смотреть. Васильчиков пошел в это время проверить, на чем они пожаловали. Оказалось, грузовик с ржавой бочкой, невеселый шофер, рядом с шофером автоматчик. Васильчиков позвонил в КГБ, те сказали, куда послать «за бензином» лейтенанта с автоматчиками. Направили. А сам Васильчиков ушел на соседнюю станцию. Поезда уже не ходили — пути были взорваны. Проносились связисты на мотоциклах. Канонада слышалась все ближе. Горел госпиталь. У моста через реку был затор. Раненые вытаскивали из машины майора и его вещи, чтобы погрузить тяжелораненых. Васильчиков присоединился к ним. Останавливали машины, снимали вещи, грузили раненых. Нагрузили последнюю машину — у неё не было покрышек на колесах, ехала на втулках. Перестрелка шла уже на станции, пешком было не успеть. Ни одной машины больше не было видно, немцы уже перерезали дорогу. Решили расходиться по одному, когда появилась новенькая машина, развернулась возле них, выскочил полковник, побежал под мост. Вернулся тоже бегом, спросил вдруг: «А вы что здесь, ребята? Лезьте на машину». Довез до следующего города. По дороге на шоссе — беженцы, раненые, брошенные вещи, в кювете убитые. Сверху мертвая женщина с мертвым ребенком. В городе полковник высадил их — сказал, чтобы торопились на станцию. К утру дошли. На станции народу — некуда ступить. Воды нет. Хлеба нет. С последним поездом всё же уехали.