Наталья Суханова - Искус

— Вы обещали еще о третьей женщине.

— Третья-то? Вскоре после Клавдии познал я такое, чего и не подозревал. Как это в зоологии: простейшее да одноклеточное. Почти и неграмотная, ум бурьяном порос — сущая целина, вы себе не представляете. И при этом такая женщина, какой я отроду не знал. Вы не верьте тем, кто говорит — все бабы на одну колодку, все одинаковы. Это значит, человек ничего не понял. Я вот трех, ну трех с половиной женщин знал — и все разные, и чувство ко всем разное. Ну так вот, о Раисе: муж у нее в то время в заключении был, сын ненормальный, девочка. Сошлись мы с ней — как из разных миров. Честное слово, для меня она как иное существо была. Нетронутая целина сознания! Я даже не представлял, что в наше время еще есть такие люди. Полная наивность во всей культуре, цивилизации. И — прямейшее понимание во всем интимном. Всё — говорится. Самое грубое — напрямик. Всё напрямик, абсолютно. Полное отсутствие малейшей культуры — и рядом житейская мудрость. Сколько лет я жил рядом с этими людьми и не знал их. Не знал, что существует нетронутая целина сознания. Я иногда рядом с ней чувствовал себя таким одиноким. Честное слово, один в доме я не так одинок, как бывал рядом с ней. Даже от смеха с ней уставал. Самое страшное, что она во мне ведь человека-то и не видела. Она и в лицо-то мне разве что случайно посмотрит. И случись со мной что-нибудь, она бы и не оглянулась. Если бы была надежда, может быть, ухаживала бы. А без надежды — нет: зачем, спрашивается? Какие эмоции! Ксения, ну вы, ей-богу, чудачка! Какие эмоции! Всё в одном, всё для одного — другого не существует. Пойдем, скажешь, в лес погуляем! «Тю, — удивится, — в лес! Да шо, тебе в комнате места мало?». Честное слово, думает, что я ее для случки в лес веду. Такие разные, что думаю: что же она во мне-то нашла? «За что же ты меня любишь?» — спрошу. «За перчик!» — простите уж за дословную передачу. И ничего не объяснишь. Станешь о стихах говорить — она улыбается, как ребяческой забаве. Думаю: ну, если почитать ей Пушкина, неужели не прошибет? Она посреди чтения вдруг улыбается: «А я тоже могу. Дай бумажку — сейчас вспомню». Я ж даже сохранил ее опусы. Вот любуйтесь:

Вот такие вирши. Странно, что когда ее не бывало, я о ней забывал совершенно. И ложась с ней — не горел, как с женой или Полиной. Но наступал этот момент — и я не мог понять, как мог забыть: такой восторг, что кажется — еще немного в ту или другую сторону, еще минута, и сердце не выдержит, от этого можно умереть.

Ксения волновалась. Ее мучил вопрос, может ли в творчестве быть миг такого же восторга. У Бетховена или у кого еще там. Чтобы еще секунда — и, кажется, ослепнешь, умрешь, перейдешь в небытие. Она была как ребенок, которому обязательно нужно знать, какая порода собак самая сильная, самая умная, самая лучшая в мире и сколько Индийских океанов уместится в Тихом. «Еще минута, и сердце не выдержит, мне кажется, от этого можно умереть».

Почему вам обязательно нужно, говорила она мысленно кому-то, чтобы Бог, сотворив мир, нуждался в валидоле для восстановления сердечной деятельности? — Я охотно верю, что он был немного сумасшедшим в этот момент, радостно сумасшедшим, но не думаю, что он был без чувств!

В дело шло всё. В творчестве, думала она, как в движении Бога на плафоне Микеланджело: стремительном, опаляющем и мощно-радостном. И — разные это чувства: в совокуплении ты на грани жизни и смерти, в творчестве ты на грани другого, высшего мира, и, опаленный, опускаешь глаза, радостный знанием, что тот мир существует, может существовать.

— Странно, — продолжал Васильчиков, — что когда ее не было, я о ней забывал совершенно. А когда приходил этот момент, я не мог понять, как мог о ней забыть, как мог не желать этого. И снова: едва мы отрывались друг от друга, я готов был встать и уйти, не оглянувшись. Только вежливость — не знаю, природная или воспитанная — не давала мне быть хамом. Я знал, что никто другой не даст мне испытать такой восторг, и все-таки в любую минуту готов был ее оставить. Почему так, я и сам не знаю. Девяносто, даже девяносто восемь процентов браков построено на этом. И все-таки это не самое лучшее в жизни…

Обводя жестом разбросанные тетради и папки, он говорил:

— Нет, это все-таки большее наслаждение. Это жизнь, а то — момент, миг. Маленькое это творчество или большое, но оно моя жизнь. Делать себе подобных легче. Это умеет и собака.

Королёк, которому она излагала мысли Васильчикова, усмехался:

— То-то он и бросился драться, когда муж Раискин вернулся. Если бы сама Райка его не спровадила, он бы за нее не только графоманию — всю свою требуху положил. А теперь он снова у ворот жены околачивается.

А Васильчиков, в другой уже раз, доверчиво делился с ней:

— Силен зверь в человеке. Иногда проснусь ночью — такой! — кажется, вскочил бы, выбежал на улицу и первую попавшуюся… Сам себе страшен. А иногда тревога. Годы и годы нужны мне, чтобы чего-то добиться. Только годы, которые пройдут в ежесекундном труде, дадут мне на что-то право. Но вместе с годами уйдет и жизнь. Жизнь проходит, и спокойствие для работы такой борьбой с собой иногда дается.

Она шла от Васильчикова и твердила складывающиеся стихи:

Приходила домой, но рассеянно ела, рассеянно слушала Марию Мироновну. Ложилась. Слова Королька и слова Васильчикова мешались в мыслях. Складывался диалог — уж не с Корольком ли искусителем?

— Ты влюблена?

— Сгораю. Дай мне смерть.

— Что ж, яд прими. Не я его готовил.

— Жива! Где воздух? Кто меня неволил?

— Ты стала мной. Ты мною станешь зреть.

Плодить кобельков? Разве не потому он зол, что бесплоден творчески, что весь его пыл ушел в чреду совокуплений?

Всё отвращение, вся ее ненависть к тому, к чему предуготавливал ее Королёк, были в этих строках, и все-таки было в них и совсем наоборотное — жажда страсти, накал. Она сама предавала себя. Но снова боролась.