Наталья Суханова - Искус

Женька, с которой в короткий наезд в Джемуши виделась и говорила Ксения, тоже давала показания на этом невидимом судилище:

— Из четырех мужчин, что были в моей жизни, Ленька как мужчина был совсем не самый лучший. Ну только что не самый худший. На третьем месте он был. А любила я его больше всех. Просто с ума сходила…

Четыре мужчины — это, конечно, большой опыт. Но еще больше веры было у Ксении к Ляльке, профессионалке высокого класса:

— Можешь мне поверить, я много знала мужчин. И — даже в памяти ничего не остается. Помнишь только близость с тем, кого любила. Поверь мне.

Она верила. Но, может быть, так бывает у женщин, у мужчин — по-другому? Васильчиков не показатель — он графоман.

Пьяный хирург, с которым познакомила ее мама и которому Ксения соврала, будто она замужем, говорил, в жажде излить ей не то свою сперму, не то сердце:

— Те же глаза! Как у моей! Боже мой, те же глаза! Боже, как я любил ее! Я с ней кольцо одевал, ты меня понимаешь? Ограничитель! Я никогда до конца не мог отдаться мгновению, всегда боялся за нее, что причиню ей боль. Но я бы до смерти мучился, только бы быть с нею. Я преданный человек, я человек, способный на любовь. Я маленького, я дитя хотел — именно от моей «собаки». Я собакой ее звал — для моей любви сюсюканий было мало. Но она своего хотела. Она думала, что ее каждый будет так любить, как я. Пускай для нее другой кольцо наденет!

Вот даже кольцо — никак уж не «королёк» была жена для него, а он ее любил. Нет, мсье Королёк, по прозвищу Кобелёк, что-то вы напутали в жизни, оттого так беситесь.

Но пора уже было, однако, самой проверить всё это на практике. Каждый мог сказать, что она заблуждается относительно истинных ценностей и вообще картины мира — оттого, что старая дева.

Все это, однако, представало таким мелким в сравнении с тем, что рассказывала Мария Мироновна. Была она вдовою погибшего в гестапо комиссара партизанского отряда, несчастной матерью погибшего в подполье шестнадцатилетнего мальчика. Она и сама прошла через гестапо — по доносу соседа и своей квартирантки:

— Шесть лет жила она у меня: на одной кровати спали в бомбежки, одним одеялом укрывалися, вместе ели, всем делилася с ней. А тут прибежала девчонка соседская, которой помогала я раненых на ту сторону переправлять, крикнула с радостью: «Тетя Маруся, Вася с Геной уже там!». Моргнула я ей, да поздно. Через два дня меня и забрали. Прядями вырывали волосы, били шомполами. Кожа потом лоскутами болтается. Люди от боли мараются, в камере не продохнуть. Сознание теряют. Тащат с допроса человека за ноги, голова со ступеньки на ступеньку — стук, стук. Молили люди, чтобы упала бомба на наш подвал. Потом, и правда, упала. А только жить очень о ту пору хочется. Кажется, спал бы на камнях, дерюжкой закрывался, ел бы один хлеб, только бы жить. Всё со мной это было, но помнила я слова мужа: «Возьмут — стой на одно. Всё едино казнят». Били русские полицейские в красных рубашках — все ребята из Сельскохозяйственного. Немец только бумагу на расстрел подписывал. Всё остальное русскими руками делалось: свои же своих пытали, изнущались, убивали. В каждом городе гестапо — на всех бы гестаповцев не хватило. Очередь в комендатуру с доносами была аж до того угла — как раз в квартал. Потом уж немцы объявление вывесили: «Больше доносы не принимаются». Не по одному, по нескольку человек зараз мучали в подвале: этого водой обливают, чтобы в сознание ввести, другого в бессознательность вводят. При мне двух ребят с той стороны замучили. Один слабенький, всё рассказал после пыток. Второй, высокий парень, крепкий, держался до конца. Только кричал: «Б….! Гады! наши придут — они за нас отомстят!». Били его всяко. Под конец уже четверо полицейских, раскачав, хлобыстали его со всего размаха об пол. Он уже и глаз не размежал, только гудел бессознательно, да всего его передергивало, а из ушей, из носа, рта циркала кровь. Так и умер, передернувшись. Очные ставки мне делали. Пришел на очную ставку мой сосед, белогвардеец бывший. Сказал: «Подтверждаю и дополняю». Пришла квартирантка и подтвердила свой донос. «Дуся, и ты против меня?» — сказала я ей. А она: «Довольно, пожили — дайте другим пожить».

Ксения задумывалась, плохо слышала, что говорит хозяйка — так может или нет человек безущербно для жизнеощущения быть зверем, убийцей? Может ли он за гардину, за тряпку предать на муки человека? Достоевский говорит: душа отомстит. Толстой — то же.

Или Толстой нет? Горький: может, и это есть, птичек такой человек с наслаждением может слушать, умиляться и холить пичужек. Шолохов: может. Юлиус Фучик: может. Макаренко? Жизнь: да, да, очень даже может. Эренбург: самое страшное, что из человека можно сделать всё.

— Вели сыночку на допрос, — говорила Мария Мироновна, — показали отца, лежал наш папа с вырезанными на груди звездами, далеко сбоку на синих жилках валялись зубы. «Папочка!» — только и крикнул сыночка и потерял сознание. Его откачали, ставили хлеб, масло на стол, били шомполами, говорили: «Скажи, кто начальник партизанского отряда, где скрываются партизаны — накормим, отпустим тебя и отца». Но разве ж он такой, сыночка, был, чтобы предать. Не осталось ни одного волоса на голове, тело сплошь покрыли веснушки. Зажимали пальцы в дверях, так что кровь циркала из-под ногтей. Молчал сыночка, не схотел предателем быть, не схотел жить на свете сыночка… Как услышала я, что спогиб он, только и сказала: «Ой-й, нет нашего Сереженьки на свете». Плакала я сутками — и плакать хотелось. Болючее оно сердце — не заесть, не запить. Дочка скажеть: «Пой, мамочка, пой — приканчивай себя и меня». Засну — сыночка передо мной, трет-трет ручонками глазоньки: «Мамочка ж ты моя родненькая, песочком глаза мне засыпало». Еду на менку на термозах, а они — папочка наш с Сереженькой — всё идуть, так плавно, сбоку. Я по полю, и они рядом, и разговариваю я с ими. Только деревня покажется — куда и денутся…

Преодолев робость и стыд, ходила Ксения к родным подпольщиков. Торопливо записывала рассказываемое. Переписывала посмертные записки:

«Мама! Ну вот и всё, мы с вами расстаемся навсегда, и вы теряете любимого сына. Но считайте, что Наташа и Люся это я, любите их и жалейте».

— А ты ж мне дороже их, — кивала горестно мать.

«Прощай, мамочка, я погибаю. Придет наша родная Красная Армия, передай ей, что я погибла за Родину. Пусть отомстят за нас и за наши мучения. Сообщи о моей мучительной смерти. А как хочется жить. Ведь мне всего двадцать лет, а смерть глядит в глаза. Ой, мама, прощай. С последним приветом и поцелуем, была патриоткой будущего, дочь родины. Мама, мамуся, я погибаю геройски, прощай, прощай!»

Самой матерью записанное со слов выучившего письмо наизусть соседа по камере: