Наталья Суханова - Искус

«Скоро засияет над Казарском солнце, скоро придут наши. Тетерин предатель. Не плачь. Придут наши — они тебя никогда не забудут. На наших могилах будут цветы, а на их бурьян».

«Не вернусь, мама — капут».

Всё мамы, мамы.

— Когда догадалась я о всем о том, — сына, говорю, может не лез бы, ведь дите у тебя и жена, пятьсот рублей ведро картошки стоит, а одни останемся? А он: мама, а кто же полезет, разве у других нет семей? А уж как любил всех нас, Валю на руках носил. Стихи из тюрьмы писал…

Стихи писали многие из них.

— На всё он справный был. И в науку влегал — отличник в своем университете. Что спеть — так голос хороший. Что танцевать, что строить всякую чепуху, что стихи придумать…

— Общая тетрадь у него была — стихи мелко-мелко написанные, я ее в музей отдала.

У всех у них было заветное.

— У него уже — ну как это, — труды по математике, физике, химии, медицине были. Он еще учился, а его уже в журналах научных печатали: по геометрии и физике.

— Сережа еще маленький был и говорить-то не умел, а спичками по воздуху водит и — жжж! — самолет. Как только начал ходить в школу — в кружок авиамодельный вступил. Со своей моделью самолета «Утка» ездил в Краснодар на соревнования. Полная этажерка книг по авиамоделизму. Еще в седьмом классе учился, а уже в классе руководил кружком, с парашютом прыгал, двадцать два прыжка у него было. Повсюду ездил на соревнования моделистов. А в техникум авиационный не приняли его. Муж у меня австро-венгр, еще в гражданскую в Казарске остался, поженились мы с ним. Вот, в техникум по авиации Сережу не взяли, а в другой не хотел он идти. Пошел работать инструктором в дворец пионеров. Покупал учебники — сам учился, в ДОСААФе спортивным комиссаром был, звание пилота имел. И в армию его не взяли. Переживал он, возмущался: «Хорошего пилота потеряли, я бы такое делал на самолете!». Когда эвакуация, отец наш с заводом отступил, а Сергей должен был с аэроклубом. Только аэроклуб не успел эвакуироваться. На третий день, как пришли немцы, объявили регистрацию комсомольцев. «Пойду, мама, — говорит, — потолкаюсь, посмотрю, что за люди остались». Пришел мрачный: «Остался такой человек, который всех знает». Устроился Сережа куда-то работать с Летневым. Я-то тогда еще не знала, что Летнев один из организаторов подполья, потом и вообще главный стал. Меньшой мой на чердаке отсиживался, потом папиросами торговал. Пошел было в сапожную, да Сережа сказал: «Не смей им сапоги чистить». А весной Сережу отправили в Германию. Через месяц — и младшего забрали. Сережа, как уехал, ничего не писал. Потом уж рассказывал. Попал он в Брондшвайхе на паровозный завод автогенщиком. Работал с пожилым немцем, тот его жалел. А в лагере очень плохо было. И били их, и вообще.

Из Казарска там был сталевар Костя Иванов — вот Сережа вместе с ним и бежал. Лук крали — питались. Гуся украли — на том и попались. И всё: в концлагерь. Оттуда Бауэр их забрал. Потом на шлаковый завод. «Болотные солдаты» их называли: горячий шлак, люди быстро умирали. Сережа ноги себе пожег кислотой, хотел руки подложить, чтобы вырваться. Ходить не мог — Костя его подкармливал. Оттуда уже Сережу в лагерь смертников направили. А рядом лагерь туберкулезников был. Шли на работу — полицейский ткнул Сережу к ним, и те подхватили. Вместе с другими туберкулезными и его отправили в Россию.

— Всё же сколько ему добрых людей попадалось.

— Сколько попадалось, столько раз и живой оставался. Кому ни одного доброго человека не попалось, тот давно мертв. Только Сережа не для себя жизнь берег. Вот, довезли их до Ковеля и высадили. Ходил он все еще плохо — сидел на лавочке, а ребята побирались и ему приносили. Подобрала его учительница одна. Он жил у нее в саду недели две. И в дорогу она его проводила. В октябре ночью пришел он домой. И сразу же — в организацию. Но об этом долго ничего не говорил. Я догадалась, когда за младшим пришли. Тот тоже в это время дома уже жил. Его в Германию не угоняли. Его на Украине на заводе работать заставили, а он сбежал и паспорт раздобыл. Но как-то узнали. Пришли за ним немец и полицай. Я кричала: «Проклятые!». Младший: «Мама, замолчи». Они ушли, а Сережа: «Я думал — за мной». Я сначала не поняла — он как туберкулезный числился, почему за ним должны прийти. А постепенно дошло до меня. «Не думай, — сказала я ему, — мать никогда не предаст, скорее поможет». Потом уж он не таился. Говорить лишнего не говорил, но мне и молчания его достаточно было. Стали к нему ходить Андрей Фомин и Юрка Калуш. Юрка всегда в черных очках, как слепой. Соседка: «Шо цэ за хлопци ходють до Сергея?». «Фотографировать учатся». Вошла у них в организацию Лимбовская. А я ее еще по Армавиру знала. «Сережа, — говорю, — она такая подпольщица, как я балерина». Ее мужа посадили наши. «Сережа, это сволочь — что же вы там, совсем в людях не разбираетесь?». А потом он мне только одно и сказал: «Ты была права». Сергей же у них контрразведкой ведал. После первого провала он предложил новеньких проверять, за дверьми полиции слежку установил. Они с Юрой в немецкой форме ходили. Юра, хоть и похож был скорее на грека, чем на немца, но язык, как и Сережа, хорошо знал. И бесстрашные они оба были. «Отчаянная группа» — так их и звали. В их группе все такие были. А всего групп — семнадцать. Одна группа в самом начале попала, но только не выдала никого. Многое делали хлопцы. Не всё я и знала. Но пройдет по городу слух, что там или здесь у немцев подпольщики диверсию сделали, у меня сердце ёкнет: долго ли по краю Сереже ходить? А весною выследили их. Уже и армия наша была недалеко, по реке в пятидесяти километрах стояла. Вот они и хотели навстречу армии восстание в городе поднять — оружие собирали и новых людей принимали. А Красная Армия подзадержалась. И пошли провалы. В мае многих арестовали. Сережа в сарае брошенном прятался. Как его выследили, не знаю. Он бежал. Когда его подстрелили, револьвер успел выбросить. На улице упал, идти больше не мог. Люди видели, но подойти не могли, полицай никого не подпускал. Сережа лежал и истекал кровью. Пока немец не пришел, не велел наложить ему жгут. Тогда наложили жгут, взвалили Сережу на тачку и увезли в больницу. Соседка мне сказала: «Там пришли до вас якись угольщицы, спрашивають». Они при соседке ничего не стали говорить, а в комнате сказали: «Крепитесь». А я уже ко всему готова была. Сказали, что он в третьей больнице в отдельной палате лежит. «Но вы туда не ходите, пока мы вам сами не скажем». Немолодые женщины, средних лет. К концу дня полицай пришел: «По разрешению следователя несите сыну передачу». «Куда?» — вроде я ничего не знаю. И идти отказалась: «Какую еще передачу? Я его туда не посылала. Сам влез — сам пусть и расхлебывается». Потом он уже исхитрился, передал мне записку: «Мама, ты ничего не знаешь. Я от вас отказался. И смотри, не путай Шуру в это дело. Где ходил, с кем ходил, не знаешь. В тумбочке обувная коробка — унеси подальше». Все сделала. В коробке-то гранаты были. Потом передали мне: «Соберите его вещи, постирайте, привезите к нему, его украдут». На другой день принесла, но уже сидел полицай над его кроватью. Приводили к нему на очную ставку ребят — он ото всех отказался. Шуру, его девушку, забрали, но не было на нее доказательств, и выпустили. Потом передали мне, что его уже в немецкий госпиталь перевели. Передачи принимали — всё по описи, но без записок. Однако и тут удалось — всё же не тюрьма и Сережу очень хотели выручить. Полицай, который теперь сидел возле него, держал с нашими связь. Потом он рассказал, как чего было. А пока только велел, чтобы принесли книгу — «Воскресение» Толстого и торт. Торт сами ихние готовили. Однако с тортом меня нагнали и десять дней никакой передачи не брали. Через десять дней велели нести передачу — мол, тот полицейский был наказан, сидел под арестом. А что передачу? Уже ничего нельзя было сделать. И вскоре перевели его в полицию. Еще думали, может что тут удастся. Попросил Сережа бинт. Я на уголке написала: «Сережа, почему не даешь в стирку белье». Пятого попросил полотенце и два платка. А шестого их повезли за город и расстреляли. Тот полицейский, что связь с нами держал, рассказывал: говорил с ним немецкий следователь. Не пытал — чего пытать его было, когда и так он чуть жив, столько крови потерял и рана у него мучительная была. А может, знал немец биографию Сережину и понимал, что муками его не возьмешь. Но, может, ещё что: наши-то уже перли немцев, и любопытно, наверное, было кое-кому из них, какая же сила стоит за нашими сынами. Не знаю, в общем, только были у них, рассказывал полицай, разговоры: не по организации, а по идеям и политике. Немец уже довольно хорошо говорил по-русски, а Сережа по-немецки говорил. Не всё полицай и понимал, что они говорят, но тоже уже знал и по-немецки, так в целом улавливал, о чем говорят. Немец говорил: за что вы любите страну и строй, которые не признали вас своим, вам не разрешили поступить в авиационный техникум только потому, что отец ваш австро-венгр, хотя остался он в России по убеждениям, в тридцать восьмом году отец ваш сидел в русском гестапо, хотя ничем не был виноват перед советской властью, далее в армию вас не взяли, не признав за вами права умереть за советскую страну. А Сережа ему в ответ о шлаковом заводе, о лагере смертников в Германии рассказывал. И Сережа говорил — пусть были ошибки, а советская власть все же самая правильная…