Наталья Суханова - Искус

Раскин тяжело и внимательно смотрел на нее. Хотел, чтобы она знала, как работают в лагерях? Чтобы она не пряталась за незнанием? Чтобы она поняла, что иначе не получается? Испытывал ее на знание? Или садист? Он рассказывал, как свирепа и проста становится там любовь: не подзаборная даже, а надзаборная. Женщину, которая с ужасом и брезгливостью отказывалась от «внимания», женщины же однажды подняли десятками рук и распялили для соития с уголовниками над забором. Эту женщину — нет, невозможно было защитить, это как бунт, который всё сметает. А когда мог, помогал, можете не сомневаться, но это ничего не изменяет, разве что добродетелю создает некоторый душевный комфорт.

Вот так, милая девушка. Жизнь жестока за теми воротами. Только ли за ними? Не расползаются ли хляби за ворота? Не продолжение ли эти хляби того, что невидимо вокруг благополучных людей? «Может, конечно, никакого Бога над нами и нет, но нужно же человеком быть». Почему — нужно?

В Казарске была недавно отстроенная, прекрасная филармония. Театр — престижно, кино переключает на иные жизни, но нужнее всего для Ксении оказывалась музыка. Конечно, слушала Ксения как-то стихийно, безалаберно. Казалось, должна бы чувствовать, постигать. Она же только успевала ощутить, как хорошо, что пришла послушать серьезную музыку, и — отключалась. Музыка словно снимала затворы: неслись беспорядочные мысли, воспоминания, какие-то слова, просто шелуха сегодняшних, вчерашних впечатлений, не имея по всей видимости никакого отношения к тому, что она слушала. Почти как Милка, которая жаловалась, что во время соития с мужем мысли ее заняты хозяйственными заботами или даже какой-нибудь песенкой. Чтобы отодвинуть этот поток несвязных мыслей, забот, воспоминаний, Ксения тихонько гудела вслед за музыкой — и тогда в самом деле постороннее отходило, но музыка, суть ее все равно были где-то в темных, безъязыких глубях. Она говорила себе что-нибудь главное, верстовое: «Что?.. О чем?.. Мир — круг или спираль? Обязательно ли от низшего к высшему?.. Вот что существенно». Иногда от этой верстовой, ключевой фразы оставался только остов: «Что? О чем? Восходящие?». Потом снова музыка, но уже и ощущение, что музыка течёт по верному руслу. И однако снова забывались все вопросы и лунатическое сознание бродило в мире поверхностных образов и смыслов. Сознание, но не чувство. Чувство, по-видимому, точно знало, где оно — дрожь проходила по ней, слезы застилали глаза. Музыка была, как взгляд Сикстинской Мадонны. Как говорил Людвиг? «Ваши глаза идут по кругу, следуя за потупленным взглядом Варвары, за бормочущим стариком, за взирающими младенцами, пока не придут к центру картины, пока не увидят Мадонну». Но, Людвиг Владимирович, круг не завершен, есть ещё взгляд — Мадонны на что-то, открывающееся ей. Она видит что-то, чего не видите вы — и этот взгляд повергает вас в слезы. Не свет, но свидетельство света. Это не завершение — это очищение перед последним подъёмом. И музыка тоже не завершение, не средоточие, но перевал, последний подъем перед тем как откроется нечто.

Сидя в последнем ряду — не потому, что все места были заполнены (зал был почти пуст), а чтобы никто не мешал дергаться и вытирать слезы, — думала она всё это, а потом музыка опять уходила под земь, оставляя сознание бродить в случайных мыслях.

«Натурализм», — сказала Костина жена, прочтя ее набросок о сорока преданных и повешенных в сарае парнишках: «как овцы, с вываленными синими языками». Но вот недавно читала Ксения «Хаджи-Мурата» — голова с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, «с окровавленным запекшейся черной кровью носом» — это разве не натурализм? Она опять спросила себя рассеянно: о чём это я? — «…с недорубленным бритым черепом.»… Главное: «Это уж, простите, Ксения, — натурализм»… И — «что главное — что по-настоящему важно?». Но отвечать не стала: поперёк мысли, отгораживая от неё, утомительным посторонним звуком оставались обида и невозможность доказать, уязвлённое самолюбие и сомнение в своих силах («это уже, простите, Ксения, натурализм»).

Снова нужно было своим голосом повторить мелодию, влиться в неё, чтобы дать камертон душе, отвлечь её от мелкого, себялюбивого. Тянулась звучащая на одной ноте пауза. И… что… о чём это я… что важно… главное? Она уже знала, что через минуту вспомнится, скажется. Но ещё до того как вспомнилось, она вдруг поняла, что ей скучен, неинтересен привычный ответ. Ее даже озноб пробрал. Может ли быть что-то кардинальнее ответа на ее вопрос Миру о нем же: что он и зачем он?.. Она напряглась, собралась с мыслями, но и вопрос, и заключённые в нём ответы — были пусты. Но что же, что же тогда, если не Мир, каков он есть и может быть? «Нужно просто оставить это, послушать музыку, не думая», — тревожно сказала она себе. Но душа болела… Виталий — с его молчаливостью… как бесшумно ходил он в ночном лесу, как, обняв, смотрел поверх ее головы — что было в нем в это время: какие-нибудь свои верстовые фразы? Или как раз нет? — Он ведь так умел видеть. И не спросить, не отвлечь его от чего-то — марсианин, существо иной природы! Но, может, это она была марсианкой — с вечным своим «что главное?». Что — главное? Было ли для него главным то же, что для неё? И это главное так же ли главное и для других? Что главное? Для того парня с красными склерами? — Как его звали: «тюрьма, тюрьма, дай мне кличку!» — один ботинок под голову, другой под поясницу, и коротко смеялся, а красноватые склеры увлажнялись — для этого парня главным было — недоуменное — почему человек на воле один, а в камере совсем другой, почему этот человек сразу знает, куда попал, хотя бы век до этого прожил нормальной жизнью. Он говорил отрывисто, этот Шведов, дробил вопросы, чтобы понятнее, но никак не мог выразить, и обрывистость его слов уже казалась мычанием, множимые вопросы были невыразимостью главного. Почему там сразу становится человек или «парашей», который и спит у параши, «петухом», которого каждый использовать может, или, наоборот, — он сразу «кат», который вытирает ноги о другого человека. Что же, этому заранее учатся — жестокости, издевательству?

А мальчик — бежит к проволоке, кричит: «Стреляй!» («Что, вы не знаете, что такое петух?») Ему лучше не жить, а его поймали и срок добавили; может, удавится, а может — привыкнет… быть подстилкой. И что от того, развивается ли мир к лучшему, к высшему, если сейчас этот бритый мальчишка бежит к проволоке — не для того, чтобы убежать, а для того, чтобы его убили… И эта женщина, которую распяли, распялили над забором. «Я бы их всех вешал — не через одного — подряд». И какой, спрашивается, выход для той сумасшедшей, которая говорила, упрямо улыбаясь: «Вы не смейтесь — вы не понимаете. Он меня все равно убьет. А в другой жизни я стану красавица и буду насмехаться над ним, а он станет мучиться»? Какой для нее выход? Лишь для того, чтобы подтянуть попущенные чулки и вымыться хотя бы так, чтобы от тебя не несло на два метра, нужно, по меньшей мере, вылечиться. Подтянуть чулки и стать опрятной так же трудно ненормальной, как ей, Ксении, стать мастером спорта. Легче верить в переселение душ. Но даже если бы женщина вылечилась и подтянула чулки, и стала нормальной опрятной женщиной — вернуло бы разве это любовь ее мужа? Годы отвращения, подавленного стыда — это уже необратимо, ничем не изживешь. Да что ненормальная! Она, Ксения, разве может уже расположенного к ней человека заставить полюбить её сильнее, необратимее? — Легче от полной нелюбви перейти к любви, чем от полулюбви к настоящей! Легче пропасть перескочить, чем полупропасть.