Наталья Суханова - Искус

Разве не она кричит вместе с женщиной: «Нет! Нет! Он любит! Он только забыл! Он только еще не знает!». И нет ничего важнее, как поднять из грязи сестру с попущенными чулками, вспомнить, что она сестра, хотя разум ее помрачен и пахнет от нее тошнотворно… Ничего — важнее? Важнее, чем Мир?.. Не знаю.

Иисус, всё видящий сверху, выстрелил в солдата, который корчился на поле в немыслимых муках. Иисус знал, что через полчаса солдата должны подобрать санитары, что три месяца солдат промучится в госпитале и все-таки умрет. С теми ранами, которые получил солдат, выжить телесно он не мог — ему не было иного пути, как с муками освободиться от плоти. Три месяца мук, когда невыносима каждая секунда!

Иисус, Сын Божий, нарушивший заповедь «Не убий» — сам пойдет за этого солдата на муки, и умрет, забыв от мук, что он бессмертен. «Господи, господи, — не раз возопит он, — за что так взыскуешь с человека? Что такое человек, что ты столь испытываешь его? Ибо вот, он ляжет во прахе, завтра поищешь его — и нет, его нет. Доколе же ты не оставишь, доколе не отойдешь от него?».

Но и после искупления и вознесения не будет знать Иисус покоя. Потому что он не повторил убитого им солдата. Каждый раз, мучаясь своей виной как зубною болью, Иисус вновь и вновь перебирает муки, которые предстояло пережить солдату, прежде чем всё равно умереть. И всё же есть одно маленькое «но», и совестливый Иисус не может не помнить о нем. Незадолго до смерти солдата должна была разыскать его мать и целый вечер просидеть возле него, держа его за руку. Только и всего. Но чаши точнейших весов вины и оправданности, которые снова и снова устанавливает Иисус, с каждым разом всё неувереннее склоняются в сторону его правоты. И опять: «За что взыскуешь? Что такое твой сын, что ты каждое мгновение испытываешь его?».

Вечная жизнь Иисуса не искупала этого убийства из сострадания, кара сурового отца не возмещала вины. И даже посмертная жизнь солдата, его бесплотное существование в раю — не возмещали.

Иисус мучился.

Мучился Иов. Неблагодарностью и сомнением. Новые жены, новые дети, новые стада и даже новое тело даны были ему. Всё было внове старому Иову: стада не дохли — свежие стада, и дети, обновленные по крови. Но он тосковал по прежней — старой, сварливой жене. Он тосковал по прежним детям. Мучился невозможностью исправить свершённое Бог. Он ещё раз уничтожил жён, и детей, и стада Иова — и возвратил ему прежние: «Теперь, наконец, доволен ли ты?», «Конечно!» — благодарил Иов. Но благодарен не был. Он тосковал по второй жене и детям. Кажется, Иов уже тосковал по тем мукам, в которых к Богу взывал он — о судебном деле, которое он тогда завёл с Богом.

Ничего содеянного нельзя было исправить.

Мучился Иисус. Он сделал всё, чтобы на родине солдата поставили ему памятник. Но и рай, и памятник были только вознаграждением. В них не было того мгновения, когда умирающего солдата держала за руку любимая мать. Памятник лгал. Ставя памятник этому солдату, он солгал перед другими, безвестными. Он согрешил перед теми, которые за стойкость и муку не только не взыскали памяти и цветов — но вновь муку за муку приняли.

Памятники лгали.

Стоял памятник Зое Космодемьянской, но не было памятника той учительнице Тане, которая и погибла тогда с именем Сталина. Военный корреспондент дал в материал фотографию повешенной девушки и рассказал о ее смерти в газете. Сталин поинтересовался, кто была эта девушка, погибшая с его именем на устах. В течение суток велено было узнать. Собрали данные, кто в этот день уходил из партизанских отрядов на задание и не вернулся. В списке оказалась Зоя Космодемьянская. Но Зоя — не Таня. Таней, мол, она себя назвала. Когда матери Космодемьянской показали фотографию мертвой девушки, она сказала: «Нет, это не Зоя». На ее убедили, что умершие очень изменяются. Как убедили мать Олега Кошевого, что труп седого мужчины — это труп ее сына, поседевшего от пыток.

Так рассказывали те, что знали эти истории и писали потом об этом.

Краснодонцы сделали вдесятеро меньше, чем казарцы. Но мать Сережи Гельца даже пенсии за него не получала. Книгу Фадеева знали все. Девушка, которая не любила Олега Кошевого и была опорочена его матерью, после этой книги повесилась. Друзья Третьякевича тщетно добивались восстановления справедливости.

И всё время у Ксении была мысль, что где-то лжёт и она. Что-то было ей в себе противно. Уж не ублажённость ли Миром, пошлая, как графоманство: всё тютелька в тютельку. Как дело Жилина. Ложью была ее гордость этим выигранным делом. Её так называемое мастерство было каким-то мертвенным. Ничто здесь не гнало себя дальше себя, разве что смутной неприятностью услаждающих душу фигур обстоятельств. Почему вообще самодовольство так неприятно? Да еще такое легкое?

Ах, да не в Жилине дело! Она должна понять что-то очень важное. Уж не вечную ли истину? Только не это: вечные истины лгали. Равно было ложью «Не убий» и «Убий», «Смерть» и «Бессмертие», как ложью были «Вселенная бесконечная» и «Вселенная конечная».

Ложью была прекрасная фраза Гегеля о сущем, которое «не только ничего не теряет в своём движении вперед, не только ничего не оставляет позади себя, но несет с собой всё приобретенное и обогащается». Ничего не теряет? Неужто и мука распятой женщины — обогащение? И где же те мальчики, которые погибли в подполье? «Унук. Унук, я говорю, разве то? Ничего даже похожего, а оне за них жисть положили. Не воротить. И людей таких уже не будет». Неужто прах тех мальчиков превратился в сегодняшнюю грязь?

Ложью было: «Радуйтесь сегодняшнему и не волнуйтесь о будущем». Ложью, божественной ложью!

Разве столь уж смешон был этот человечек? Разве не готова она была взывать к Господу Богу: оставь мне этого человека, не надо мне лучшего — оставь этого!

Какая-то мысль… мысли… бродили, — так «бродит» тесто, — в них не было ни разборчивости, ни последовательности. «Всё смешалось в доме Облонских». Или как их… «А и вот они поехалиии — вагоны за вагонами» — стонали женские голоса. «Вчера ещё нет — завтра будет поздно». О чём это она?

Заходила в газету к Жене Романенко, в его крохотный кабинетик. Женя волновался, что может жизнь пройти, а он так и не сумеет напечатать книгу, стать известным. Но тут же и успокаивал себя: «Ничто не пропадает. Нужно только писать — а оно не пропадет».

— Очень даже запросто пропадет! — с горячностью возражала Ксения. — Запросто! Сколько времени был забыт Бах? Если бы не Мендельсон!

Женя радостно смеялся:

— Понимаешь же, не пропал, открыли, восстановили! И цивилизацию Майя…