Наталья Суханова - Искус

— Лучше бы мы там и оставались, — говорит вдруг Алёша. — Знаете, ребята, и меня, и матери скоро уже не будет на свете, а я вот думаю, что, может быть, и счастлив-то был только в ней, и с нею, в младенчестве.

— А ты помнишь?

— Не умом — тоской по ней тогдашней.

— Сказал бы тебе Фрейд!

— И когда думаю о рае, то это похоже на Ксенькину пракаплю, где все мы — одно и едино.

— Хе! — вскакивает радостно возмущенный Илимыч. — Рай ему нужен! Так рай, — сколько там, Ксюша? — восемнадцать миллиардов лет назад лопнул.

— Как оотека тараканья — и мы все расползлись.

— Нет, ты оболтус и дикарь! Ты даже не таракан, не заносись! Твои предки спустились на землю на несколько тысяч лет позже моих! Ты пещерное животное! Да твой рай — это почти стопроцентная вероятность! Чуть-чуть не так, не то — и был бы твой рай, и не было бы этого чуда, — Илимыч широко поводит рукою.

— Не то страшно, — говорит со счастливой дрожью великой скорби Алеша, — что чуда могло бы и не случиться, а что чудо-то это ни к чему!

— Не то счастье, что мы существуем, — начинает Ксения, но Илимыч перебивает ее:

— Господи, да ты сидишь, живешь в такой вот вечер, среди вот этого всего, что никакому Рембрандту и Брейгелю, никакому Серову и Коровину (Илимыч любит такие перечисления, эти названные неповторимые, несливаемые миры радостно теплятся в его мальчишески-старческой груди), Никакому Гогену и Рублеву не написать… вот этот цвет деревьев и веточек! Да не листвы, оболтус — ты только красное и видишь. Это не чудо? Это — ни к чему? Э-эх!

«Все, что существует, развивается, — думает Ксения. — Но что существует, вот вопрос».

Никогда еще не был каждый день так своеобразен. Никогда еще она не ощущала так самоценности каждого дня. Никогда она так не чувствовала, что каждым днем впитано все предыдущее. Никогда она так не ощущала Джемушей.

Никогда? Даже в юности? Уж как сильно тогда ощущались и весна, и осень! Но было и чувство обмана. Каждый день тогда требовал для себя бесконечности, но не владел ею. Было необходимо куда-то лететь — и некуда. К тому же в юности весна, осень ощущались купно — одна сияющая весна, одна прекрасная осень. А если не на вершине сияния или божественности, значит, уже из другой оперы — не подлинная весна! не подлинная осень!

И вот: каждый день теперь был иной. Холодный дождливый день с ночными заморозками одаривал назавтра солнечное нежное утро такой теплотою красок, что небо было только для подсветки. И впрямь: уходило дневное солнце, зажигались фонари, но и они были только для подсветки — розово-коричневая, розово-желтая листва излучала свой свет, как в зрелости, на склоне лет излучают истончившиеся лица свое сияние.

Целыми днями она бродила, и ноги ее не могли набродиться, и легкие надышаться, и глаза напитаться этим вызревшим светом земли. И то, что она видела и чувствовала, тут же слагалось в строчки:

Было так прекрасно, что не было жадности это сохранить. Спокойная уверенность, что это настолько настоящее, сущностное, что и уходя — не уходит.

Наступал следующий день — и он был по-своему прекрасен:

Ночами был удивительный воздух, мгновенно охватывающий сожалением о какой-то идущей вне тебя неповторимой жизни земли и неба. Сухой треск бегущих листьев. Темные, уже без освещенных окон, как бы простоволосые дома. Светлый в лунном свете асфальт. Тени деревьев лишь чуть светлее стволов. И луна, уже не такая самодовлеющая, крупная, как вечером. Небо как бы раздвинулось — поменьшевшей луне вольно бродить по нему, ныряя в тучах, создавая в них лунные отмели. И непоправимо, если уйдут вне тебя, только краем тобой замеченные эти лунные теплые ночи, уйдут, более важные, может быть, чем всё то, что ты в жизни делаешь.

Джемуши были радостно любимы. Ей даже казалось, что все, кого она любила здесь, были только дверьми в постигаемые Джемуши. Ее первая любовь — или пятая, десятая? — первая девичья (фу, мерзкое слово «девичья») — ее любовь к десятикласснику, который приходил к ним на вечера из мужской школы — как слилась эта любовь с одним зимним днем, с внезапной январской оттепелью после туманно-морозных дней, нарастивших неправдоподобный иней на деревьях, проводах. И вот солнце, синева. Жаркая синева. Острая, резкая свежесть воздуха, снега. Мохнатый иней, впитывающий эту синеву. И она, шестнадцатилетняя — какая, интересно? — настолько не знающая себя, что этот день и готова была считать собою, а девочку, изредка мелькавшую в чужих зеркалах, — своей недовыросшей тенью. Она стояла на холмике под соснами — в тихом шорохе опадающего инея, не спускаясь к тем хохочущим и бьющим друг друга снежками, к тем, растрачивающим в движении и оживлении это невероятное утро: это исчерна-синее расплавленное небо, эту острую свежесть воздуха, эту горячую ледяную корку — это утро, эту предельность бытия, вгоняющую тебя в оградительную дремоту, в оградительную замедленность внимания, когда ты словно спишь с открытыми глазами. Так бы и было — это утро закрылось бы для тебя дурашливым визгом, играми или бессильной сладкой дремотой, если бы не любовь, на несколько часов сделавшая ее равной ослепительности, невероятности этого утра.