Наталья Суханова - Искус

А Сурен? Сурен, открывший ей поцелуем летние джемушинские ночи…

И Виталий…

А камни были почти всегда горячи. И — вспомнила, нахлынуло. Но ненадолго. Уже через секунду: а было ли? А был ли мальчик? Был ли Виталий? Не была ли ее боль только протискиваньем сквозь тесную щель к невероятности этого мира? Как утреннее солнце сквозь облака — пока перестанет быть огненным тестом, пока станет светом… Когда лес — это лес… и деревья это деревья… и колос в небе… трепыхание в ветвях… плывущая в завтра ночь…

Она видела потом того мальчика, которого любила однажды джемушинскою зимой — зауряд-мальчик! А тот день остался. Как всё, чему дано стать. И Сурен — самоотверженный исследователь-биолог, несчастный семьянин — был ли он хоть в четверть той ночью?

Каждый из них был не больше чем вспомогательными лесами. Проходили дни и ночи, настил куда-то исчезал, а Джемуши оставались, ничего не теряя из прошлых своих дней, вмещая легко и просто в наличный день все бесконечности прошедших дней.

Приходил Илимыч. Говорил о политике, о «совремённости».

— Мой внук, такой же бузотер, как все, желает мир переделать.

У деда Илима жена, в которую он был влюблен в далекой молодости, дочь, уехавшая на сторону, к которой он относился с родственной, без выбора, нежностью, и внук, которого любил, которым гордился:

— В деда, черт подери! Философствовать любит. Вы, говорит, дед, неверно мир построили — мы, молодые, перестроим мир! Как же вы перестроите? Мы — так, мы этак! Пять минут говорил, а дальше — тпру! Ну а дальше? — спрашиваю. Дальше! Не знаешь? Черт с вами, перестраивайте, только выйдет у вас что? А, вот! Вот ты, Ксюша, выступи и скажи на собрании: какая вы все гадость! Ни у кого из нас не хватает смелости. И у деда Илима тоже. Старуха на собрания на торжественные наряжает меня, блямбу вешает — на что мне эта страна Медалия нужна? А ведь сижу в президиуме как участник Гражданской войны, хорошо улыбаюсь и даже в рот спиртного — ни-ни. Мещанство! Ух, диктует! Я бы написал «Диктатура мещанства», книгу бы такую написал. Но — не время. На наших рваных плечах — на твоих, на моих, на его — весь мир держится. Внук говорит: сколько гуманизма у Фейхтвангера, у Мориака! Я говорю: даже если б у них там был миллион Фейхтвангеров, они бы и тогда не сделали десятой доли того, что сделали мы.

Он был слегка пьян, но ровно настолько, чтобы не стесняться в гостях у нее, чтобы поговорить от души по разным вопросам.

— Что ты думаешь по китайскому вопросу? Что мы все-таки правы, да? Конечно, что может думать червяк, весь кругозор которого — листочек! Даже и не листочек, а часть его! Ничтожная, причем!

— Он думает, что мир прям и плосок.

— Именно! А представь себе, что был такой разговор: Мао Цзе Дун сказал Хрущеву: «Дайте нам атомную бомбу! Дайте нам эту самую кнопку!»

— Еще чего!

— Вот то-то и оно! Конечно, можно бы сделать чистку партии: процентов пятьдесят к чертовой матери! Но не время. Так? То-то и оно!

Они шли к брату Алеше и там продолжали разговор. О современности опять спорили.

— Подожди! — говорил Илимыч Алеше. — Совремённость! Но ведь совремённость на плечах прошлых поколений! Подожди! Ты интеллигент, а это значит, что ты судьбой и богом предназначен знать, познавать… А что ты хочешь? Да, прогресс!

— А черт бы подрал этот прогресс, если он к Гитлеру приводит.

— А что Гитлер? Гитлер — марионетка. Марионетка капитала! Какой умный этот капитализм, который сумел даже Шопенгауэра привлечь… создать нацизм.

— Конечно, какой умный, если сумел лишить ума миллионы. Гитлера создал капитал. А кто создал СС? Инфляция? А на кой черт человечество, которым вертит как хочет всякая дрянь — инфляция, культ личности, капитал, добрый дядя, злой дядя?

— СС — это частность.

— Конечно, частность! Всё — частности! Сам капитал, если взять пошире, частность. И Земля наша — частность. И человечество. А что — не частность?

— Человек, дурачина, не частность. Партия — не частность. Чего ты языком балаболишь, чего ты не вступаешь в партию?

— Твою партию! Она тебе что-нибудь дала, твоя партия? Она тебе дала три сотни пенсии, которых только на хлеб да на квартиру хватит. И вот ты, умный старик, на побегушках у жуликов-кладовщиков. Там — посчитать, там — поднести, когда у них своих мозгов не хватает и своих плечей жаль.

— Ну и что? Что у меня триста рублей пенсия, виновата водка, а не партия.

А ты что, на готовенькое решил? Я в тифу работал и не жаловался. Табак и сахар матери нес и боялся рассыпать. На прошлое, дуралей ты, можно встать, опереться. Что же касается будущего… и настоящего — это уже твое дело. Засучивай рукава и давай, вкалывай!

На другой день у Алёши начался запой. Два дня он попил, а потом переборол себя, дня три походил муторный — и свихнулся. С плачем позвала Ксению тётя Лора. Алеша Ксению узнал, узнавал и мать, но место их в изменившемся, полном значительных намеков и предназначений мире было теперь другое.

— Соберемся все вместе, двенадцать апостолов и их сыновья! — громыхал Алексей не своим обычным, а оракульским голосом.

— Зачем кричать? — сказала Ксения, подключаясь к его сумасшествию. — Не силой голоса, а силой духа!

Некоторое время он смотрел на нее с сомнением, потом снова стал значительным. И через пять минут ее слова уже выдавал за свои:

— Некоторые орут: «Я приказываю!». Но это же показное все. А я вот скажу — и слушают. Ну, ничего, мы все вместе будем — двенадцать апостолов и их сыновья. Бог не выдаст — свинья не съест. Это же символ, ты понимаешь ли, Ксенька? Не Ксенька — Ксения, Ксюша. Возьми, например, жизнь — ведь сколько, сколько раз! Как я рвался на фронт. Или волна меня накрыла. Вот именно — волна! Идиоты, смеялись, а меня, меня сам Всевышний! Ты понимаешь, матушка, сам Всевышний! Да, о чем я говорил? На фронт. Нет. В эвакуации. Мы свистнули один рюкзак. Мы голодные были, понимаешь? Нас, двух пацанов, на поезде один блатной опекал. Так о чем я? Там была детская присыпка! Ты поняла? Именно — детская. Нет, ты понимаешь, о чем мне было сказано этим самым? Ведь и живем мы для детей! Матушка, Ксения, вы понимаете? Бог мне вместо пищи явил знамение! Не для кражи, не для насыщения… И потом эти сволочи. Руки, ноги у меня в фурункулах, а там нужно целыми сутками ружейные приемы. Я попросил по-человечески, чтобы пустили же меня в казарму хоть на час. Но я же для них быдло! Псих на меня тогда нашел: я этого часового на нары кинул. Прибежал старшина — я и ему. Ну, офицер еще подбежал, и втроем они меня отметелили. Если бы не избили до полусмерти, быть бы мне под расстрелом. Полусмертью от смерти Всевышний меня спас. Как смертью спас сына своего от… чего — от смерти, да? Нечеловеческой смертью от человеческой смерти. Сына своего! Вот почему — двенадцать апостолов и их сыновья! Главное это! А не блаженство. Блаженство — это бессмысленно. Блаженство — это выжженная степь!