Наталья Суханова - Искус

— Возьмите, — продолжал Квятковский, — «18 брюмера Луи-Бонапарта». Разве там нет вполне конкретных предсказаний? И разве они не сбылись? Совсем не в общем — очень конкретно!

Заговорили о том, что сейчас, — о странах народной демократии. Ксению интересовали их собственные пути — их большая, как ей казалось, демократия, их особенности хозяйствования.

— Отдели-ка ты у нас любую область для самостоятельного хозяйствования, — не соглашался с нею Илимыч, — куда там этим странам, как сыр в масле плавали бы! А не то! Не то требуется! Да ты бы и сама не согласилась! Тебе вон и космос нужен, и всему миру помогать. А как ты думаешь?

Квятковский на Илимыча внимания не обращал, он еще и подбавлял Ксении данные относительно особенностей развития каждой из этих стран.

— Через десять, — говорил он, — максимум через пятнадцать лет будет федерация всех стран соцдемократии с дальнейшим слиянием с нами. Таков неуклонимый ход. Да, десять-пятнадцать лет. Это пять-то лет — большая вилка? Для такого-то действа? Можно бы и точнее, но данных не хватает.

Разговаривал он убежденно, но бесстрастно, даже устало. В глазах ничего сумасшедшего не было. Все время в голове у Ксении вертелась фраза об идее, овладевшей массами. Квятковский был устал, как человек, которым очень жестко владеет идея.

— Говорят, шиз, — качал головой Илимыч на обратном пути. — А черт его знает, сумасшедший он или нет. Диаграммы его меня в сумление приводят. Он всё чертит всякие круги и Нуль абсолютный ищет. Вот если найдет, тогда он тебе точно скажет, что федерация образуется через двенадцать лет, два месяца и девять с половиной дней — с поправкой на юлианские, григорианские и чёртъегознаеткакианские календари.

— Мало ему лапласовских координат с выводимыми из них прошлым и будущим!

— Нуль кардинальнее! Мне бы только, говорит, найти Нуль во времени, и я всё скажу: когда будет третья мировая война, когда всеобщий социализм и тому подобное. А я говорю, что история так полна случайностей, что ничего с точностью предсказать нельзя.

— Замаялся он со своим Нулем. Его, по-моему, уже тошнит.

— А то! Куда ни глянет, все ясно. Одного лишь Нуля не хватает.

— Для того, чтобы лечь и помереть.

— У него же мозг, думаешь, как у тебя или у деда Илима? У него он вывернут и развернут. Как простыня. Растянут в плоскость.

— Так-то ему легче.

— Большая простыня получается. А он обязан ее всю в одном взгляде держать. Ну, не в етим дело!

Они свернули в сквер. Как кот ученый вкруг дуба, они вокруг тумбы в сквере все дискуссии вели. Ксения к тумбе прислонилась, Илимыч на корточках сидел, курил, сплевывал и рассуждал:

— Румынии, Венгрии — это так, игрушки. Лучший круг — маленький круг. А мы — ого-го! Недостатки? А как ты думаешь? Я лучше тебя это знаю — меня от сталинских лагерей водка спасла, нихто я был для них, прогнанный за пьянство с работы. Да, худо у нас, это же еще всё вслепую социализм делается. Но и их серенькой жизни мне не надо, ни их сытости, ни их комфортов. Я, дед Илим, капитализма не приемлю, потому что это уже так, жирные ополоски, Мне их серенькой жизни не надо.

Но Ксению сейчас больше Квятковский занимал. Попросила маму через врачей разузнать о нем. Оказалось, он уже в психиатрической. Речь произнес у кинотеатра. Это уже, значит, не в силах был или же не вправе противостоять идее — принуждающей. Как противно, должно быть, интеллигентному негромкому человеку произносить речь в неустановленном месте, как приходится даже в напористость впадать, но идея требует и дезертировать нельзя.

Расспрашивала Ксения знакомых и о теории Квятковского. Социо — это уже понятно было: все революции прошлого и будущего у него окажутся вот тут, на бумажке, едва он найдет Нуль. А физио? Там тоже у него Нуль значился. Все астрономы, понял он, идут по неверному пути — в действительности же за последней планетой Солнечной системы начинается жидкое состояние материи, а потом твердь. Никаких бесконечных пространств нет. В центре же Солнца температура — нуль градусов. Нуль пространственный, температурный и так называемый временной, исторический — в сущности, один и тот же нуль. Нуль с большой буквы. Нужно только найти, как и где нуль пространственный преобразуется в исторический. Сопряжение не совсем ясно. Так что система едина — в отличие от всех предыдущих систем.

Он писал ведущим астрофизикам, те ответили, что он заблуждается. Квятковский не верил им ни на грош. Ответили — и ладно, им же хуже, им же голенькими на суд потомков выходить. Он зафиксировал свое письмо и их ответы. И приложил. У него для человечества есть подшивочка, есть бумаги, что он не солидаризировался с заблуждающимися, что он «уже тогда» знал. Есть и письмо в Польскую академию наук, хотя он долго сомневался, не обкрадут ли его Идею и не лучше ли послать, скажем, одну только окончательную формулу или даже один только вывод без последовательных доказательств и развития Идеи. Ибо его Идея, разумеется, была так стройна и едина, что в конце концов сводилась в единую формулу — для физио, для социо, для гносео, для диалектики и для материи.

Итак, он все-таки боялся кражи. Не имел права рисковать. Хранитель Нуля. Хрупкий человек, на котором великое бремя. Он должен был всё определить, и лучше — одной формулой. Так уж он окончательный и единственный гений. И каждый может успокоиться. И даже не жить. Жить или не жить уже после формулы не важно. Даже если все умрут — формула будет во веки веков работать.

Ксения видела однажды Квятковского в парке — элегантного, в мягкой шляпе, усталого, с прозаически толстой женой: «ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, женское». Пронзительный звон. Как звон будильника, который разве что подушкой заткнешь. А глаза у Квятковского не то зеленые, не то синие — как яркая бабочка-галстук на сером костюме. Измученный звоном будильника человек. Категорическим императивом измученный. Почему, собственно, и чем мучиться, если Нуль есть независимо от него и от других? Из честолюбия? Или чтобы успокоиться наконец, выполнив предначертанное?

Однако, что за неумолимая страсть — познать, прозреть Смысл Бытия! Уж эти искатели философского камня, эти бесчисленные наполеоны, эти сражающиеся за человечество, эти устремленные к Высшему, эти порывы экзистенции, эти озаренные бог знает каким светом! Где эта зыбкая грань меж сумасшедшими и одержимыми мыслью? Не в равной ли степени пассионарные вспышки бытия рождают гигантов мысли и сумасшедших? Неужто бытие само ищет себя в этих вспышках, мутациях, в этих уничтожающих и рождающих молниях?