Наталья Суханова - Искус

Она вернулась домой, вся в продумывании этих рассказов, машинально ответившая, а может недоответившая на какой-то вопрос, машинально взявшая из рук у мамы письмо — толстое — рукопись, книжка, что ли? — незнакомый почерк, в обратном адресе только «Москва» да что-то вроде замысловатой подписи.

Это было не письмо — тетрадь с вставными листами. Но в самом начале «Ксю». А записка сверху — другим почерком: «Умер».

Она уже прочла, но не понимала… Вещи вокруг еще сопротивлялись переходу в другой мир, желтоватая, прозрачная пленка затягивала мир. Ещё лиловым и червленым проступали виноградные плети на каменной стене, рыжим золотом пламенела бузина, в последний раз напоминая, что радость возможна. Но уже отвращение вызывала эта радость. Всё вокруг постепенно мертвело, потому что должен был во всей силе воссоздаться выдавленный смертью в последнюю, предельную жизнь Виктор.

Он мертв? Мертв раньше, чем общается с ней? Со временем что-то неладное происходило. «Ты не увидишь этой тетрадки, если я останусь жив», — писал он. С кем, кому говорил он это? И если его уже нет, чему внимает она? Анна Кирилловна как-то говорила Ксении, что Мессинг, взяв в руки вещь умершего, ощущал, что хозяин уже мертв. Чувствовала ли она, читая письмо, что Виктор уже мертв? Хотелось бросить письмо, так больно было, а это, как если бы она хотела достолкнуть в яму того, кто карабкался еще, избитый и умирающий, по краю. Так додавливаешь таракана, который трепыхается — скорей уж покончить.

Почему он ей пишет, спрашивал он себя в письме. И тут же отвлекался, чтобы поддразнить ее: не правда ли, при всей её скорби, любопытно же ей, однако, о чем думают люди на исходе жизни, совсем на исходе? Здесь он повидал и таких. Совсем на исходе уже почти и не думают — нет сил для мысли. А так, может быть больше всего о том, что жизнь прекрасна во всякой малости, даже для инвалида и для дефективного — только этого не знаешь, пока не подойдет время уходить. Но тебе, Ксю, об этом, слава богу, еще рано, пожалуй об этом думать, да и не понять этого, пока не коснется…

Это ей-то не понять? — подумала в этом месте надменно Ксения, но тут же и осеклась — да, знала, да, понимала, но то чувство, как осязание, не имеет памяти, мысль помнит, чувство — нет.

…Ну, я знаю, тебе хочется поговорить о том, почему же мы всё же расстались. Я тоже иногда думаю об этом, хотя, наверное, и не так страстно, как ты. (Ошибся, она давно уже думает не о том, почему рассталась с ним, а почему вообще со всеми расстается, в последнее же время главным образом о том, почему они потеряли друг друга с Виталием). Возможно, мы расстались потому, что мне была нужна женщина, а может быть потому, что тебе почему-то очень хотелось меня зарегистрировать. Скажи, ты все еще такая же идеалистка? Иногда мне казалось, что ты разыгрываешь — не меня, нет, — роль, что ли. Но ведь нет? Кстати, ты все еще пишешь или уже живешь? Я, кажется, опять дразню тебя.

…Днем я о тебе не думаю — день не для тебя. День, уж если быть правдивым — а почему, что мне еще может помешать быть правдивым, когда так обнажилась правда ничтожества моей жизни? — день для женщины, которая ко мне приходит. Она-то знает, что я ей уже ничем не могу быть полезен, существо среднего пола, даже если останусь жив. Но она все-таки приходит, принося какой-нибудь деликатес и возбуждая боль — каждый раз, как я вижу ее или думаю о ней, я бешено ее ревную. Ты совсем другое дело. Ты — бабочка ночная. Я даже не знаю, всё ли еще это ты. Может быть, Ксю, которую я знал, уже нет и никогда не будет — ведь столько времени прошло. Но не суть важно — теперь уже. Ночью, Ксю, ты со мной. К тому, что в беглой жизни сделалось с телесной тобой, у меня нет ревности, как нет ее, говорят, у ангелов к ангелам (красивость?). Странно, что ревность считают чувством преимущественно ночным. Вместе с завтраками и обедами, вместе с уколами и передачами я ее оставляю в ушедшем дне. Так о чем я? Представь, о любви. Кажется, когда я был с тобой, я всё еще любил Валю. А сейчас вот едва вспомнил ее имя. Девочка, которую убили так давно, что теперь ее уже нет по-настоящему. Да, вот любовь. Если бы мы знали точно, что этим словом называется! У меня есть на этот счет теория (и живуч же человек, если и в моем положении еще фабрикует теории). Есть, кажется мне, три рода любви по временному отношению. Любовь, которую относят в будущее, страстно мечтают, что было бы, если бы… Любовь, вся в настоящем, когда то, что сейчас, важнее любых вчера и завтра. И есть любовь — в прошлом — когда любишь то, что уже не вернуть, любишь с высшей возможной безнадежностью, от которой даже стыдно, как от сентиментальности. Я никогда не любил тебя в будущем (прости, Ксю). Я иногда любил тебя в настоящем, но не всегда, и от этого я не очень переживал, расставшись с тобой. Ведь ты была не для будущего и не вполне для настоящего. Я был уверен, что испытаю еще большую любовь. Не испытал. И теперь я люблю тебя в прошлом. Я понял, что люблю еще раньше. Но поздно было уже. Ты столько раз готова была уйти и все же не уходила, что, кажется, я думал, что так будет всегда. Наказан — и не скрываю. Несвоевременность — большой грех. Доставило хотя бы это радость тебе? Я был бы рад, если бы так… Хотя, вспомни, ведь это не я — это ты дала мне отставку. Отказалась от меня — почему? «Но ведь обрадовался, — скажешь ты, — что освободила?». Нет. Я был виноват перед тобой, но не обрадовался, больно было. Но этого-то ты, я знаю, и хотела больше всего. Злая все-таки девочка ты была. Любовь почти всегда болезнь, потому что чаще всего соревнование. Соревновательная ты была девочка.

Письмо было такое большое, и читала она его в таком смятении, что не знала, его слова или собственные отпечатывались в ней. Роман-письмо: луковичные пласты, и каждый снимался со слезами. Оказывается, он помнил, как прибежал к ней после нелепой ссоры и как, обнявшись, они приперли собой дверь, в которую робко скреблась-толкалась Мария Стефановна. Ксения этого не помнила — она другое помнила: как, войдя и еще не видя его, увидела на вешалке его шарф, и острое чувство счастья, что он пришел, сам.

Возможно, я бы остался в жизни, если бы «бросил тогда конец», прости за грубоватое выражение. Мы боялись, что брак нам испортит жизнь, уязвит гордость, разрушит планы, низведет до мелочей нашу любовь. Возможно, мы бы не простили друг другу этого брака, но мы были бы. Ксю, скажи мне, почему? Ведь это так просто, так естественно. Почему мы были так неестественны? Оттого, что молоды и глупы, да?

Он писал ей о любви и все-таки не очень ее жалел. Может, забывая, что пишет ей, — писал себе?

…Часы, когда я думаю о тебе, и все остальное не важно. И часы, когда совсем не важна ты — дым, призрак. Думаю, правда, что дым, призрак мне сейчас даже больше нужны, чем реальное. Реальное приносит боль. Когда-то ты рассказывала о — не помню, как его звали, — погибшем сыне твоей знакомой, которую ты считала красивой, о некой мистической твоей любви к нему — не скрою, меня это злило не на шутку. Но я запомнил, ты говорила, что, возможно, твоя любовь была во многом от знания, что с ним-то, с этой мистической любовью, в этой мистической любви ты могла быть в безопасности от реальности. Реальность мешала нам — в тебе твоему самолюбивому девичеству, во мне моему категорическому императиву. Психоанализ, который ты так забавно презирала, возможно, многое во мне объяснил бы тем, что я рос без матери. Не потому ли я так любил реальность, металл и производство, что был я как бы эфемерен? Я и любил, быть может, — как уставший всплывать мертвец, просит камень к ногам… Ты когда-то подозревала, что я жажду писать. Особого рода болтливость. Графомания. «Граждане, послушайте меня». Записи на стенах в камере смертников. Которые потом равнодушно замазывает маляр. Или сходит с ума? Как ты думаешь, Ксю? Прости, я кажется опять насмехаюсь.