Наталья Суханова - Искус

Он опять начинал погрохатывать, но Ксения вовремя напоминала ему, что не голосом, а духом…

— Да, так о чем я говорил? О смы-сле! И вот ехал. Мимо горы. Ага. Это тоже знаменательно — там Сталина родили. Фридрих Ангельс, Ленин, Сталин.

— Сталин — зло, — вставляла машинально Ксения, опять ввергая Алешу в некоторую растерянность, но божественная сущность не могла позволить ему ошибаться.

— Это вот так — переключается, — объяснял он, вертя двумя пальцами, как штепселем. — Это — добро, а это вот — крест-накрест — зло, и они меняются местами. А потом будет по-другому. Матушка, почему я лишен красноречия? Или так и нужно — говорить просто? Красноречие, бумажки, шахматы, карты — это всё фиглярство. Фиглярство, понимаете? А я должен! Но почему именно меня выбрали боги? А может быть… Да! Еще в тринадцать лет я думал, какой во всем этом смысл? А боги — как это? — в двух — бог-дух един. Вездесущая жизнь, понимаешь? Но ведь матушка — атеистка! Во! Во! Понял! Меня создал Бог, а она хотела, чтобы она. Но я не хочу, чтобы она пострадала!

— Простим им, ибо не ведают, что творят, — опять подала ему мяч Ксения. И он радостно подхватил:

— Вот именно! Не ведала! И ей простится!

И — громогласно:

— Соберемся все вместе — двенадцать апостолов и их сыновья!

Она думала о сумасшедших. Об Алеше. О шизофренике, которого им показывал в институте профессор судебной психиатрии. Шизофреник для спасения человечества изрезал ножницами возлюбленную, ибо в теле ее скрывался генератор губительных для цивилизации лучей. Так ему было велено. Но борьба не была закончена. Поместив его в сумасшедший дом, враги человечества обезопасили себя. Тщетно пытался он предупредить людей — ни прекрасным знанием истории человечества, ни чем бы то ни было иным невозможно было доказать, что он нормальнее нормальных, а между тем враги копили силы, ибо, увы, тот генератор губительных для Земли лучей был не единствен.

Разные причины, разные болезни привели шизофреника и Алёшу к помешательству. Разные причины, разная этиология, но — тема! Тема бреда — вот что интересовало Ксению. Шизофрения, возможно, была и у первобытного человека. Но ведь тема-то была тогда другая, навязчивая идея — другая. В сознании далёкого предка не было ни человечества, ни двенадцати апостолов, ни генератора вредоносных лучей. А было что? Тигр-людоед? Злой дух? Некто из враждебного племени? То-то и оно: чувство тревоги, или тоски, или, наоборот, подъема, или страха. Но тема бреда!

Вяземский: «По мне ошибкой моралисты твердят, что люди эгоисты. Где эгоизм? Кто полный я? Кто не в долгу пред этим словом?»

Неполное Я! Я, которое за ненадобностью заталкивается обратно в глотку — на Земле и без того мусорно и тесно. Человек даже не единица. Как пишет Вяземский, благодарно прочтенный ею в Джемушах: «Дробь мелкой дроби в общей смете». Противна смета, противна и жалка дробь мелкой дроби. Дурная смета, дурная дробь.

И тогда человек, чтобы спасти человечество, режет ножницами женщину. Те, кто отдают приказы, недоступны. И недоступны кнопки. И недоступны вооруженные. Человек не знает, существует ли он. Даже ножницы его обманывают. Он мучился с этой мокрой человеческой плотью, ан передатчик-то опять недоступен. В мире ничего не зависит от этого человека. Бог не является к нему, чтобы поспорить с ним. Книги дают себя читать, но не вслушиваются в него.

Историк говорит, что, возможно, цивилизации, хоть и редко, но возникают, однако гибнут, войдя в замкнутый круг. Нет, это она, Ксения, называет это кругом, не давшим выхода вверх.

Историк говорит: «Духовное вырождение и вымирание технически развитой расы».

Борьба за право отдать себя, быть текущей рекой — незаметна в маленьких интервалах, заметнее стремление утвердиться в своем круге, в существовании, выжить.

«Брат мой враг мой»; «Человек сам не знает, отчего он несчастен». В больших интервалах творчество определяет, быть или не быть цивилизации.

Можно так написать обо всём этом: «Лечебница для душевнобольных, старик-художник, навещающий заболевшего клерка. Клерк и всегда-то был чудаком. Жил нормальной, упорядоченной жизнью, а мечтал о машинах времени. Не удалось убежать в иное время, убежал в сумасшествие. Человек, бежавший из своего времени, покинувший неприемлемую реальность. Художник, несчастный по-своему — он видит больше, чем дано ему выразить. Если находятся желающие его послушать, он охотно развивает мысль, почему восемьдесят процентов душевнобольных считают себя великими людьми. По словам художника, это гипертрофированное чувство ответственности, возникшее как болезненная реакция на то, что в так называемой реальной жизни человек ощущает себя ничтожеством». «Ибо Альберто, — повторяла Ксения про себя уже складывающуюся фразу, — из тех странных художников, что знают гораздо больше, чем дано им поведать».

Ксения чувствовала себя способной поведать. Мысль приводила ей на посмотр всех сумасшедших, которых видела она, о которых когда-нибудь слышала.

История, рассказанная Анной Кирилловной о странней паре — о муже, трогательно преданном душевнобольной жене. «Она не сумасшедшая, — говорил он, — она просто чувствует то, чего не чувствуем мы. Она плачет ночью, говорит, что в этот момент кого-то убивают». (Наверняка убивают. Разве есть ночь, когда кого-нибудь не мучают, не убивают?). Всю ночь металась эта умалишенная в день гибели «Титаника», плакала: «Пароход… Вода… Люди гибнут… Дети».

Достоевский был эпилептиком. Сила его письма настолько же выше силы письма уравновешенных людей, насколько Ванины сумасшедшие прыжки выше прыжков нормальных людей.

Илимыч водил Ксению в библиотеку к заведующему Квятковскому. По дороге рассказал, что у Квятковского личная печать: «Физиосоциогносеолог, диалектик-материалист Павел Александрович Квятковский». Они вошли в читальный зал, Илимыч кивнул на Квятковского — красивого, хорошо одетого, но уж очень худого, болезненно серого человека. Квятковский подошел к ним, втроём они вышли в коридор, чтобы не мешать одинокому читателю и, наверное, чтобы без свидетелей.

— Вот мы тут спорим, — сказал Илимыч (хотя, кажется, они и не спорили, но надо же было завязать разговор), — о закономерности исторической — можно ее вычислить или нельзя?

У Квятковского, говорил ей Илимыч, была на этот счет своя теория — единая для всего мира — не зря он именовал себя физиосоциогносеологом: он вычислял ход мира, всего разом.

Квятковский не отказался от разговора, не засмущался, не вспыхнул.

— Ну почему же нельзя? — откликнулся он. — А что такое весь диалектический материализм, как не вычисление и предсказание?

Ага, он же диалектик-материалист.