Наталья Суханова - Искус

…Заклинание призраков. И все-таки вот сейчас ты такая живая вдруг явилась. После демонстрации, где-то на набережной. Когда, привычно балагуря, кто-то из нас бездумно крикнул: «Девушка, пойдемте с нами», и ты вдруг пискнула: «А вы не шутите?». Я даже испугался за тебя — этак вот броситься, до многого может такая импульсивность довести, ты ведь совсем не знала нас. А главное, в ту минуту — не говоря уж о возможном — ты ведь такая незащищенная от оценивающего взгляда, от игривой мысли, просто от хамства — стояла. Вот такой я тебя сейчас вспомнил, когда ни я, ни ты еще ничего не испортили теми характерами, которые положили себе за правило, а затем уже и в самом деле, не притворяясь, попали к ним в рабство. Понятно ли я выражаюсь?

Он спрашивал, и сам же удивлялся — господи, какая важность, понятно ли он выражается. Если он будет жить, письма он не отправит. Если же умрет…

…Ты видишь, как много раз пишу я «смерть» и, может быть, тебе это кажется кокетством. Если бы! Это бешенство и упрямство. Страх велит мне не делать этого. Словно, если не назовешь, то и минуешь. Если не остановишься взглядом на том, что стоит в темноте, оно и не выйдет. Все равно выйдет. Всегда стояло надо мной. Так будь же проклято. Я ненавижу, как ненавидит избиваемый, и снова приподнимается, не потому, что в этом есть смысл, а потому, что ненавидит сильнее боли и логики, сильнее самой очевидности. Я ненавижу свое унижение, ненавижу желание надежды, да, ненавижу. И это странно, не правда ли, Ксю? Ведь все равно… Позволь уж умирающему дурню еще раз повторить все то, что вызывало у тебя такую милую радость. Сгинем не только мы с тобой, сгинет Вселенная — все равно, пульсирует она или разлетается… Не станешь же ты возражать… Или станешь?

Что было за этим? Нежная его улыбка над ее пылкостью или тоска по большей глубине и осмысленности хода вещей?

…Но это все не суть важно, — продолжал он («Не в етим дело», — машинальною вто́рой в ней голос деда Илима), но и сам вдруг забывал, о чем он, отвлекался, и отвлекалась она, почти досадуя, что он ушел, не дослушав ее, как оратор, который высказал свое и ушел, не слушая остальных.

Но и это ее чувство было минутным. Оказывалось, горе — совсем не единое чувство скорби, а невероятная быстрота мелькания разных чувств, но как бы приправленных этой вот желтизной.

Больше она не могла читать, больше она не постигала. Как ни смеялся он над собой, — и над нею тоже, — за этим было такое нежное и человечное — привет, страх. И она шептала ему: не бойся, я не дам тебе уйти, обещаю, ты еще будешь.

Она ушла ходить по вечернему городу. Невозможность постичь его смерть странным образом оборачивалась мертвенностью проходивших мимо нее людей. Зато Виктор был всюду. Весь город с его людьми, с его огнями казался маленьким муравейником рядом с этим страданьем, с этой смертью жизни, как был глубок и жив он, и как всем этим была противоестественно и пронзительно полна смерть.

Он был и тот, что раньше, и уже другой. Сейчас (но ведь не сейчас, со временем что-то случилось) он был, как кровник, рассчитавшийся с долгами и лежащий на траве, и улыбающийся, и не спешащий, пока его еще не взяли на смерть. Но тонким-тонким звуком шло за этим: его уже нет, таким он был, его уже нет. И опять — это же он, она всегда знала, что он не чета средним, но этот успел еще и вырасти, и этого она любила больше, чем того, с которым когда-то вела изнурительный роман. Ни того, ни этого больше не было, но она не могла с этим смириться… Столько масок, и под одной только плоть, и боль, и лицо, которое без масок, как слабые глаза без очков.

Этот вечер, говорила она себе, для скорби и прощания, следующие — для воскресения, только воскресший не узнает себя.

Утром она взяла билет на самолет.

И сладостная решимость — искупить, отстоять, «схватить судьбу за глотку».

И страх — на что это она решилась?

И заставление себя — ибо не простила бы: приготовление к унижению, напрасности.

Уезжая, она считала, что в институт не вернётся. И отослала заявление об увольнении. Но партгладиатор сделал все возможное и невозможное: перебиваясь без секретаря и машинистки, добился ей отпуска без сохранения содержания. Словно знал. Не знал — надеялся. Знай он, что она затеяла, видимо, даже не сомневался бы, что вернется. Она позвонила из Москвы, спросила, есть ли резолюция об увольнении, он пробурчал: «Уволиться успеете. Оформил вам отпуск без сохранения содержания. Может, и комнату в общежитии вам добудем. Давайте делайте свои дела и возвращайтесь».

Повезло ей с начальником. Все находили, что она очень изменилась. Спрашивали, как дома, здоровы ли все, больше ни о чем не спрашивали — разве что, мимоходом, не вышла ли замуж. Приходил Нестеров, смотрел на нее грустно и испытующе, а она пошучивала, как взрослая с маленьким. Партгладиатор ни о чем не спрашивал, но был суров и необщителен, словно сердился, что она его заставила лгать и изворачиваться и лгать.

Королёк, тот полоснул ее проницательным взглядом, не то спросил, не то утвердил:

— Оженилась? В загуле была?

Гуляла. «Ты все пела, это дело — так пойди же, попляши». Жить приходилось сверхскудно. Треть и без того крохотной зарплаты уходила на отдачу долгов. Но ничего, не так страшно оказалось, как думалось. На «рассольник по-ленинградски», во всяком случае, хватало. И на чай. И на квартирные даже. А шмотки… оказалось, шмотки так уж нужны были, пока кипели в ней супружестворные силы.

Очень многое оставило ее в покое. Не вышло жертвы, если не считать жертвой лоскуток плоти. Впрочем, может, она и родилась без этого лоскутка — боль была, а вот разрыв отсутствовал. Как это в частушке неприличной поется? — «Она не лопнула, она не треснула, она пошире раздалась — была тесная».

— Ну, вы хоть сделали то, что хотели? — вдруг спросил её Гладиатор. — Все удалось?

Вот уж невозможно ответить. Сначала все удавалось, хоть и трусила она ужасно, и в тайне, конечно, держала все. Даже маме не сказала, куда едет. Да и сама, кстати сказать, толком не знала — куда. Знала одно — из письма Виктора: — «Бабуля жива — ее плечи бессмертны, пока жив Кирилл. Кирилл окончательно спился, демобилизовался, прилепился к малограмотной женщине — но и она не в силах его терпеть. Никому он уже не нужен, кроме бабули». Но где, что? Это оказалось чуть ли не самым трудным — спросить у московских знакомых бабулин адрес. А дальше…

— Что, замужем ли? — это спросил кибернетик Трофимов.

— За-мужем? Муж, естественно, есть, как же уважающей себя девушке без мужа? Только я не за мужем, а вполне самостоятельна, сама по себе, вдали. Это уже не муж? Ну, вам виднее. Слышали анекдот? «Вы женаты? — Не знаю, это так сложно».

И когда все уходят, не протоколы она печатает, а стихи: