Наталья Суханова - Искус

— То есть Зимин поддержал директора и Мирошниченко? — переспросили ее.

— Да, как видите.

— Не расскажете ли подробнее о выступлении Зимина?

О, господи, она его почти и не помнила на этом бюро. Его и вообще-то как-то трудно бывало слушать. Говорил он то очень быстро, то еле-еле, и с некой образностью: «Научные темы поднять на дыбы», «Чтобы сотрудники, как говорится, «остепенились», «Товарищи большой и важной работы не потянут», — но и это не делало его выступления содержательнее. Всегда приходилось поднатужиться, чтобы придать в протоколе его выступлению организованную форму.

Попросили вспомнить, кто как выглядел на бюро, в частности Зимин, не казался ли он озабоченным или расстроенным.

Мысленно она пробежала взглядом по тем, кто сидел здесь накануне. Партгладиатор — голос презрительный, плиты румянца, грудью навалился на стол. Преподаватель электротехники — звонкая серьезность, голубые глаза, румянец пятнами. Седой и мальчишественный Трофимов. Хорошев — костюм черный, как военно-морская форма, слегка косолап, глаза игривы и томны, но говорит рублеными фразами и при этом «рубит» рукой. Профкомовец-старшекурсник, да при этом из демобилизованных — уже не мальчик — с низкой шапкой волос, с сильным и страстным лицом: «Нет, я уже выскажусь, я долго ждал!». И гладиатор — презрительно крутит рукой: мол, знаем мы эти штучки, — и любимая его фраза: «Пора нам уже кончать разговоры!». И как они сцепились с профкомовцем в перерыве. Профкомовец, размахивая руками, чуть не задевал гладиатора:

— Залепить розетки, снять провода — проще простого! А вы убедили людей?

— «Убедили»! — презрительно крутил рукой гладиатор. — Брось ты прикидываться простачком! Пока мы убеждать будем, у нас верующие в общежитии молельный дом устроят. Правильно Мирошниченко говорит: у них в головах еще туман плавает. Не могут сами следить за порядком в общежитии, мы их заставим, чтобы был порядок.

— Вот так и сказать надо: «Наведите сами порядок в своем доме, а потом говорить друг с другом как взрослые люди будем». В Цека советуются с народом, а мы не можем убедить! Посмотрите в Москве общежития — там со смеху померли бы, что в общежитиях — радиотехнического института! — розетки посрезали!

— Глупый аргумент! Ха, сравнивать! Да в Москве верующих студентов нет, а у нас полно!

— А о чем это говорит? Что НУЖНО помещение, где бы люди могли проводить свободное время!

— Это говорит о том, что людям нужно поставить мозги на место!

И вдруг вспомнила, воочию увидела Ксения из-за спин спорящих Зимина Федосея Федосеевича. Стоял он вплотную к ним — небольшой, худой, но словно бы и не слушал их, стоял за ними, как за стенкой, отгораживался спорящими от окружающих, за голосами прислушивался к себе.

— Ну, мрачный он какой-то был, — сказала Ксения, и прибавила поспешно. — Но он и всегда-то нервный, уязвленный какой-то.

Печальный опыт, когда она почти ничего не значащими фразами подвела в Озерищах веселую помпрокуроршу, заставляет ее теперь быть сверхосторожной в высказываниях, в этой системе воистину молчание дороже золота, и уж если сорвалось слово с ее губ, нужно теперь побольше о его болезнях — язва и еще что-то там, о болезнях его жены и детей, он ей как-то жаловался, припомнила она.

— Дело в том, что Зимин покончил с собой, — объясняет ей наконец кэгэбист.

— Как?! Когда?!

Но с объяснениями с их стороны закончено. Вопросы теперь снова задают они. И то, что они из органов, тоже естественно — все-таки Зимин спецчастью ведает. Она там никогда даже и не бывала — две железные двери, говорят. Что вы спросили? Были ли у Зимина столкновения с директором или Мирошниченко? Да нет, не замечала — наоборот, он всегда поддерживал Алексея Саввича. Да вот, товарищи же могут посмотреть не только последний, но и прошлые протоколы.

Посмотрели и ушли — к директору, наверное. Ксения сбегала на кафедру к Нестерову — узнать какие-нибудь подробности. Нестеров, понизив голос, рассказал, что Зимин повесился ночью в спецчасти, что нашли его письмо посмертное и что директор как-то «не в себе». Вернулась в партбюро — там уже был гладиатор. Сказал ей нехотя, что в письме Зимина, адресованном прямо органам госбезопасности, да еще с дубликатом, посланном почтой, написано, что директор и Мирошниченко — страшные люди, что он, Зимин, трус, побоялся при жизни вывести их на чистую воду, потому что сам повязан был, но мертвому ему бояться нечего и он просит об одном — оградить его жену и детей от страшных этих людей. Гладиатор считал письмо Зимина местью за то, что директор хлопотал об его увольнении.

Письмо — месть. А смерть?

Зимин на почве своей язвы и семейных неприятностей и так-то полусвихнутый был, считал гладиатор, а увольнение для него оказалось бы вообще трагедией, но институт ведь не благотворительное учреждение!

Из-за этого посмертного письма думалось не о том, что Зимин уже мертв, а о его предсмертном отчаянье. Жалко было Зимина, но нельзя же устраивать харакири, петлю свою и несчастье превращать в аргумент. Обвинить человека из мести. А если бы Зимину поверили?

Директор принес протоколы.

— Ничего не напутала я в протоколах?

— Замечательно работаете — с чувством сказал директор. — Я уж говорил вам, что с вашей светлой головой не здесь сидеть надо. Подумайте насчет профкома.

В самом деле, был уже такой разговор однажды с директором: не согласилась бы она возглавить профком? Сам умный, он замечал и любил выдвигать умных людей. Почему-то ей приятно было, что директор ею доволен. Ей нравилась его хрупкость, в которой чувствовалась железная хватка. Чем-то напоминал он ей Виктора. Не так уж много способных, умных, крепких людей.

Жена Зимина, вернее вдова уже, узнав о самоубийстве мужа, говорят, только и кричала, какой он сумасшедший был и как устроил он ей последнюю пакость — оставил одну, больную, с детьми. Неискренний он, видимо, был этот Зимин — так ненавидеть директора и Мирошниченко и при этом всегда так поддакивать им, даже заискивать. А директор не только не мстил семье Зимина, но и квартиру, и пенсию им выхлопотал. Товарищи из органов, видимо, разобрались, директор и Мирошниченко остались на месте, им по-прежнему доверяли. И теперь, задним числом, Ксении все представлялся Федосей Федосеевич, который ни жить не умел, ни умереть. У которого ничего из жизни не получилось. А ведь был, существовал, мучился человек.

— Устаю, конечно, — говорил пожилой преподаватель диамата Юрин. — Горы книг к каждому занятию. И интересно, а трудно. Мотор, Ксения Павловна, уже не тянет. Фронт мне его подпортил, ранения, да и вся, уже мирная, жизнь. Мирная-то она мирная, но учиться пришлось уже солидным мужичком, дети, семья — и заработать надо, и не отстать. Вот так, вот оно, моторчик-то и барахлит. А интересно, и бросать эту работу жаль. С живчиками моими не соскучишься: такая активность — ничем не пригасишь. Тут еще эта Козыревская физика. Не слышали? Астрофизик написал. О времени. Спорят: время совсем не то, что вы нам говорите — это же не мы, это же известный астрофизик говорит и опыты делает. Вы, говорю, принесите мне что-нибудь, чтобы я сам мог прочесть. И вот, притянули. На свои стипендии перепечатали — и экземплярчик мне презентовали. Ночью читаю. Любопытно, в общем-то. Что ж, могу дать почитать…