Наталья Суханова - Искус

Не о себе писала — Виктора она не видела мертвым даже издали. Собственно, фактографическая основа — из рассказа Анны Кирилловны, — к ней во все приезды и проезды Ксения теперь обязательно заходит, и все больше восхищается ею — даже Маргарита рядом с Анной Кирилловной кажется уже не загадочно-прозрачной, как раньше, а простоватой.

— Ах-ах, она, видите ли, в обморок падает, — Анна Кирилловна ходит по комнате легкой своей, стремительной, но и как бы неуверенной походкой: каждый ее шаг словно распадался надвое — нетерпеливый взлет ноги и робкое прикосновение к полу. — Милая моя, говорю, да если бы я падала в обморок каждый раз, как мне изменяет Костя, я бы и в сознание не приходила. И тот туда же: я не могу, я ее не люблю. А в глотку себе запихивать любовь умеешь? Я бы научила! Я-а бы научила! Покупать свободу своих половых действий жизнью ребенка — ну, знаете ли! Еще один тут ходит: как вы к донжуанству относитесь? Неплохо отношусь, но где, позвольте узнать, вы видите дон-жуанов? Быть дон-жуаном — не значит держать все время руку на ширинке, это типичное не то! Это не донжуанство, извините, это совсем не то! Двадцать лет назад я поняла, что такое любовь: когда Костя на Финской был. Была ночь — закрою глаза, а он бредет по снегу, я вижу дорогу и думаю: нельзя, сюда нельзя! И тоска, смертельная: сюда нельзя. Очнусь: господи, до каких же пор? Задремлю — и снова; дорога, тоска, снег, и — нельзя, только не сюда. Костя рассказывал потом: в ту ночь они заблудились в снегах, и когда на рассвете вышли к хазе, где должны были заночевать — дом оказался взорван. Вот это, а не то, что в штанах шевелится. Я тогда поняла. И когда в голод Костя мне приносил в бумажке половину своей порции. А остальное не стоит того, чтобы называться любовью. Кстати, у меня есть глубокое убеждение, которое может показаться глупым. Глубокое убеждение. Как это ни странно. Что с ума сходят только эгоисты. И спиваются… Мало ли кто кого любит. То, кого я люблю и как я люблю, никого не касается. Не знаю, но я так привыкла — прежде всего долг. Я считаю, это верно. Человек, к которому я была привязана, очень привязана. Возможно, его исступленная любовь… Двух людей любила я в жизни: его и моего первого мужа. В двадцать лет я пережила две самые большие любви в моей жизни — единственные. Костя не в счет, это совсем другое, это больше любви. Они были друзьями — мой первый муж, которого я единственного любила, как никогда никого мне уже не любить, — и этот. И звали их одинаково. И я их любила. Всю агонию я была с ним, вот так держала его голову, в руках, до конца. Он умер, и муж говорит: «Ну хватит, старушка, идем ужинать». И я пошла, и всех накормила. А как же? А как же!.. У моей сестры приятельница — высокая, красивая — в неделю поседела, когда умер любимый ею человек. Он умер у нее на руках. Она последняя глядела в его глаза — это было ее право. Её. И всё. У гроба были жена и дети, а она далеко в стороне стояла. И не застонала, не крикнула. Издали смотрела. Его семья была у гроба. Это любовь. А все остальное — тетёшканье с обожаемой собой.

Не о Викторе это было. И не о Ксении. И даже не о той женщине. И обо всех них вместе. Просто получилось стихотворение. Но Ксении мало было его. От всех этих последних месяцев, сгоревших дотла, осталось только одно — осязаемо проступившая жажда писать.

— Ножками, ножками, то-олько ножками! — непонятно ворковала кондуктор, впуская и выпуская пассажиров. — Проходите в вагон, то-олько в вагон! Ножками, ножками! Атт-правляю!

И опять:

— Ножками! Ножками! То-олько ножками!

Так же, пожалуй, непонятно, если не знать повестки дня, было говорение на партбюро.

— Тематику направленности!

— Мне представляется, это центральный вопрос!

— Иногда несколько поверхностно — впредь надо более внимательно!

— Просим вот это направление находить и поддерживать!

— Давать им четкую оценку и давать бой!

— Это дело нельзя вывести с-под контроля!

— Порядок, порядок надо соблюдать!

Любопытно записывать, не вникая — меж строчек протокола — но для этого почерк в этих местах должен быть неудобочитаемый, чтобы неразборчиво было сидящим рядом. Любопытно и в лица смотреть, разгадывая сверхзадачи этих в общем-то мало выразительных выступлений.

У преподавателя с кафедры электротехники лицо, несмотря на вполне молодые годы, уже серое, отсыревшее — голос у него однако звонкий и воодушевленный. Сквозь податливые, бесцветные его слова хорошо просматривается сверхзадача: не дать забыть о себе, в любом случае упомянуть студенческий театр — его детище, сочетать с энтузиазмом деловитость и серьезность.

Заведующий военной кафедрой Хорошев, ловелас и кокетка, моряк в прошлом, по-моряцки косолапый, по-моряцки клешистый, и при этом с томными голубыми глазами — до лампочки ему все это говорение, но не до лампочки свое место в этом мире — выезжает на коротких, рубленых фразах:

— Библиотека — закрыта. Красный уголок — игры раздает. Как шло это дело черепашьими шагами, так и идет!

Кандидат с кафедры общественных наук, знающий себе цену Гренков доволен своей деловитостью, своим пониманием задач на данном отрезке социального строительства, говорит он четко, разве что несколько протокольно, но это профессиональное, он долго секретарствовал в горкоме комсомола:

— В данной части план должен быть прокорректирован… Правилен вопрос о развязывании инициативы… Иногда несколько поверхностно…

Его выступления удобны для записи, но если сразу не записать, нипочем не вспомнишь, что же он говорил.

Сначала очень сдержанно, а потом конечно же страстно говорит Трофимов, и страсть его, в отличие почти от всех других, именно в том, что он говорит:

— Работа должна проводиться в живой, обязательно живой и оригинальной, но не вычурной форме — для молодежи это почти всегда имеет решающий характер. И проводить воспитательную работу, и контролировать ее должны люди, действительно болеющие за дело, а отнюдь не формально обязанные!

После него директор поражает сдержанностью и тихим голосом. Его нужно внимательно слушать. У него тоже есть шелуха, как бы необходимая для увязывания конкретных дел с общегосударственными вопросами. Но у него и эта шелуха идёт в дело. А голос ему поднимать или повторять что-то нет нужды — к нему и так каждый хоть раз обращался во время своего выступления: «Ну, если это детская коляска, Алексей Саввич, то позвольте узнать, каков же должен быть битюг», «Правильно сказал Алексей Саввич», «Алексей Саввич сам заметил». Уважают. Умён и крепок.