Наталья Суханова - Искус

Так рассказывал он. Ксения думала: он так же, о том же и пишет. Оказалось — нет. Писал он поэмы о героях-революционерах. Пафос их жизни чрезвычайно увлекал Васильчикова. Не то чтобы он лично что-нибудь о них знал. Он брал их биографии, брошюры, опубликованные воспоминания — и писал поэмы. Бодяга получалась жуткая. Ксения пыталась добиться, почему он в поэмах не использует собственного жизненного опыта.

— Почему не использую? — удивлялся он. — Использую.

И показывал место в очередной поэме — что-нибудь насчет беженцев или беспризорного детства. Но детали даже и в этом были отобраны соответственно соцреализму.

— Почему у вас нет машины на втулках?

— Но я же, Ксения Павловна, пишу о гражданской войне, — гудел он.

— А чего революционеры у вас как святые?

— Они и есть святые.

— Например, ваш отец, да? Как он бабу на сеновал кидал.

— Отец был анархист, а не революционер.

— Ничего, революции он очень даже сгодился. Мне рассказывали, кстати, и про партийцев-неанархистов, которые кобелировали.

— Прекрасный материал для подражания, не правда ли?

— При чем тут подражание? Опять терминология религиозная, культовая.

— Ну, Ксения Павловна, вы удивляете меня, честное слово. Я на буферах ездил, в Баку в одних трусах прибыл, а к отцу после его кобелирования не вернулся. А вы хотите, чтобы я о таких героях в стихах писал. Или об этих мещанах — мелких собственниках, которые из-за курицы, из-за десяти сантиметров земли человека могут убить.

Для него была жизнь — и поэзия. Поэзия и коммунизм вместо бога, и рая, и братства, и света — тесно связанные: поэзия оттуда, из будущего, и для него.

— А нет у вас стихов о чем-нибудь личном?

— Есть. О любви, о жене:

Показывал письмо жене: «Мы прожили с тобой двадцать шесть лет, у нас дочь, мой долг — остановить тебя, пока ты не скатилась в пропасть. Я хочу, чтобы ты узнала вместо злобы доброту, вместо ненависти к людям любовь, вместо лжи и страха свободу. В каждом человеке есть задатки этих чувств, и ты не представляешь, как станет тебе легко, когда ты сбросишь с себя бремя лжи и страха. Не слушай своих советчиков — они приведут тебя в пропасть».

— Мой долг — разбудить в ней человека, понимаете, Ксения?

Рассказывал, как, узнав, что приехала дочь, принес им из сада мешок овощей и фруктов. Жена обматерила его и в дом не пустила. Он высыпал овощи у дома. Она принялась топтать их, швырять в него кабачками. Схватила пустой мешок, посовала в него овощи и фрукты, потащила в уборную выкидывать. Ее остановили соседи. Тогда она бросила мешок посреди двора: «Если вам нужно, берите! Мне от этого гада ничего не нужно!». Он закатил ей пощечину и ушел. Она подала на него в суд за избиение. Васильчиков как-то показал Ксении свою жену: заурядная грузная женщина с тяжелым неподвижным лицом. Если она и была красавицей, то, может быть, только в очень далеком прошлом. Васильчиков рядом с ней был чуть ли не молодым человеком.

Михаил Королёк к семейной эпопее Васильчикова относился критически:

— Мы все графоманы — в том числе, наверняка и ты, уважаемая Ксения Павловна. Хоть ты и держишь в тайне свою пачкотню. Но это, в конце концов, личное дело каждого: хочешь — балуйся стихами, хочешь — футболом или бабами. Однако семью, будь ласков, обеспечь. Дочь-то у него умерла — в трагедию он впал, мадригалы писал. Да, элегии. А когда надо было вкалывать, чтобы ее поддержать, он в это время свою графоманию о революционерах кропал: «нечисти-человечестве, бой-тобой». Жена бы его собакам скормила, если бы могла.

— Так ты и себя графоманом считаешь?

С Корольком они были уже на «ты», с Васильчиковым не получалось — он ее иногда называл на «ты», у нее язык не поворачивался.

— Я? — задумчиво переспрашивал Королёк. — Я мог бы быть неграфоманом, но патологически ленив. Я не ленив только в любви.

— Может быть, в любви ты только и талантлив?

— Ты говори да не заговаривайся. А то заговоришься, что сама же дурехой окажешься!

— Очень мило.

Лицо его становилось злым — неспокойное, подвижное, худое, с резкими морщинами, неровное, переменчивое лицо. Но вдруг менялось на веселое, просветленное:

— Мне бы каплю, только каплю Васильчиковской работоспособности! Только каплю, больше не надо. Больше — это уж слишком. Мне бы хоть каплю — э-эх, чего бы я наворотил!

— Так давай — чего тебе мешает?

— «Чего тебе мешает», — передразнивал он. — Лень потому и лень, что ее не переборешь, она вперед таких как я родится.

— Ты от лени такой злой?

— Я не злой, я просто не вру себе и всем вокруг, как твой Васильчиков. Вот кто злой. Жена-то пошла за него для спасения себя и отца, а он взял ее, используя свое служебное положение. Вот она и любила его всю жизнь как кошка собаку. А он ей стихи писал, которые она в туалет спускала. Ты меня слушай. Он такой же добрый, как баптисты, а баптисты, знаешь, какие злые! Ты вот этих добреньких опасайся. А меня не бойся. Наши с тобой дорожки всё равно тесно сойдутся — я ж это не боюсь тебе сказать. Потому что тут ни ты, ни я не при чем. Вот мы идем вдвоем, а я тебя даже обнять не пытаюсь, потому что торопиться некуда — ни ты, ни я друг от друга не уйдем.

— Тебе что же — я нравлюсь?

— Ты еще спроси, люблю ли я тебя. У вас, у баб, все в слова уходит. А слова ничего не передают. Может, потому и лень мне писать.

— Может быть, потому ты и графоман, что думаешь, будто слова — это так, пфф!

— Графоманы как раз этого не понимают, как ты, например.

Так препирались они, достаточно бесцеремонно, но при этом не обижаясь. Его недобрый ум, недобрые шутки были частенько неприятны, но их поколение уже привыкло к этой приправе. Васильчиков в сравнении с Корольком оказывался пресноват. Королёк мог о себе сказать: «Я — б….». Васильчиков не мог. Ну и Королёк моложе был. Васильчикова было интереснее слушать, с этим — болтать. О чем угодно. Даже о физической любви. Со временем больше всего именно о физической любви. Это как раз то, о чем Королёк хорошо рассказывал:

— Королёк — не мужская, конечно, фамилия. Прозвище у меня, правда, было вполне мужское — «Кобелёк». А чего же тут обижаться? Я большой ходок по этой части… был. Сейчас подавляю. Конечно, не мужская фамилия. Королёк в апельсинах — знаешь? — с малиновой мякотью, сладость. Так и среди женщин такие «корольки» случаются. Чаще, конечно, б…., но трудно и обижаться на них за это. К тому всё в них слилось. Но вот с мужьями не уживаются. А то и не берут их. У нас в институте библиотекарша есть. Э, что ты понимаешь, ты на картинках воспитана, а жизнь не картинки. Мощная женщина. Ей бы уехать отсюда, где все ее знают. Нагуляться вдоволь, а потом уехать. Она бы сделала прекрасную партию. Ее нужно видеть в домашнем халатике. Хорошее тело. Муж вернулся к ней и от сплетен снова сбежал. «Дуреха ты дуреха, — говорю, — с таким телом ты не такого мужа возьмешь». Да нет, мы с ней приятели, свояк свояка видит издалека. А это видно. Ты ведь апельсин тоже сразу видишь — королёк или не королёк. Такое по всему видно: по осанке, по груди, по бедрам, по коже. А конечно! Занимаешься гимнастикой — оно же не только снаружи, оно же и внутри перестраивается. Корольком надо родиться, но поправить многое можно. Ты вот, дуреха, даже этого не знаешь, что такое королёк. Живешь и живешь себе, по кружкам бегаешь. Свыклась, живешь, ну так и надо. Лучшего в жизни не знаешь. Дай хоть я тебя погрею. Нет? А я и не форсирую. У меня какое-то предчувствие, что мы все равно будем вместе. Тут еще до моей женитьбы женщина была. Она гостила у моих соседей, на волейбольную площадку я ее водил. Шли как-то вечером с волейбола, погода хорошая, мы и свернули в лесок погулять. Не знаю даже, чего на нее наехало: может, лес, может, просто под настроение. Начала она меня целовать, ну и это… Всё у нее, как надо, оказалось — хорошее тело, королёк, что называется. Я как дорвался! И вдруг она как помирает. Я думаю — может, инфаркт или судорога ее схватила. Черт знает, всякое бывает. Я и туда — больно хорошее тело, и обратно — страх меня все же берет. Куда там! Она и руками, и ногами меня обхватила как тисками — и захочешь отвалиться, да не вырвешься. Когда уже всё, она мне говорит: «Я ведь в первый раз в жизни это испытала. Пять лет прожила с мужем — не знала этого». Ну и пошло, покатилось у нас. Чего она только со мной не делает: всего-всего меня исцелует, ноги целует. Уведет меня куда-нибудь на первую же скамейку в кустах и такое выделывает! Каждый раз чего-нибудь новое придумает. Потом я со своей дурехой познакомился, встречаться стал. К этой всё реже ходил, я не скрывал, что с моей дурехой серьезно у меня. Она поняла, не обиделась. Встретила как-то нас в парке, всю ее как женщина оглядела. «Я, — говорит, — понимаю, она всем взяла. Давай попрощаемся». И целует меня, и плачет. Муж ее за нею приехал, посмотрел я на него: красавец мужик, высокий, видный. Я перед ним — так, сморчок. В тот год она уехала, на следующий еще приехала. Встретились мы с ней. А я в задрипанном пальтишке. Она меня повела в ресторан. Сидит и плачет: слезы в стакан капают. На нее с удивлением посматривают: она такая, не мне пара. Говорит: «Иногда теперь и с мужем получается — представлю, что ты на мне». Я бы вот роман такой написал — только никто не напечатает — как семья гибнет оттого, что женщина узнала однажды, что это такое. Девяносто семь процентов семей держится на этом. Говорят: характерами не сошлись. Характерами! Все ведь знают, что это значит, только не принято у нас говорить. Или вот там Бальзак описывает женскую красоту — это в завуалированной форме то же самое. Ты, как моя дуреха, смеешься от глупости. Когда я сошелся с моей дурехой, она тоже ничего не понимала. Я ее сначала и трогать не хотел. Есть ведь какие мужики — справил свое дело и пошел. Я девчонок всегда жалел. Раздену, целую. Невмоготу станет — сверху потыкаю. Тут ведь голова кругом, немного сильнее ткнул — и всё, а ей, может, всю жизнь мучиться. Ну а моя дуреха смелая: мне, говорит, наполовину не надо, ты не бойся, я сама так хочу. Не будь она такая смелая — может, я и сейчас бы холостяковал. Бедненькая. Хорошее тело, молодое — я ее по нескольку раз за ночь. А ей оно не нужно. Ей и до лампочки, и больно. Но сейчас, мне кажется, она уже живет полной жизнью. Это чувствуешь, когда доходит до бабы. Тяжело ей пришлось: тут я, тут ребенок, тут зарплата моя учительская. А она еще студентка: и учиться, и хозяйство вести, и ребенка вынянчивать. Я сознательно нагружал: если, думаю, она все это выдержит, ей уже ничего не страшно в жизни. Она ведь в девичестве очень избалована была. Да и заносчива — как вот ты, кобылка необъезженная: то не так пою, то не те стихи пишу. Потом-то она уже не раз пожалела. Я старше и понимаю, что многое прощать надо, но есть и такое, чего не воротишь. С поэзией я один на один остался. Я вот лучше с тобой о стихах поговорю, ты хоть и тоже дуреха, а по этой части у нас с тобой больше общего, чем с ней. Знаешь, если бы у нас даже что было с тобой, это бы, мне кажется, не задело моей семьи. Не коснулось бы семьи. С тобой совсем другое… Ты что-то много сегодня болтаешь. Ты это, знаешь, шути-шути, а меру знай. А то так легко перейти за грань, за которой ты уже просто дуреха.