Наталья Суханова - Искус

— Это и называется: добром на зло отвечать? — засмеялась Ксения.

— Дослушайте. Значит, пока я против камня одним кулаком действовал, другие соседи поодаль наблюдали, никто с улицы не вмешался, не остановил того дурака. Зато потом, когда я уже дома сидел и было мне гнусно, пришли они ко мне делегацией: подавай, мол, в суд, мы поддержим, будем все свидетелями. А я разочаровал их — в суд не стал подавать… А баптистам я сказал: «У меня своя религия — коммунизм, а ему никаким бессмертием и никаким личным счастьем покупать меня не надо».

От коммунизма и баптистов разговор, конечно же, перешел к культу личности, который тоже не понаслышке знаком был Васильчикову. Сын партизанского командира, а потом председателя коммуны, Сергей Васильчиков и сам в шестнадцать лет командовал комсомольским отрядом, гонявшимся за басмачами. В лицо басмачей он так никогда и не видел — видел только убитых ими. В семнадцать лет был Васильчиков начальником тюрьмы и влюбился в красавицу — дочку попа. Женился, уехал с женою в областной город. Работал по ликвидации ценностей, экспроприировал — отчаянный был, спускался ночью через чердачный лаз, внезапно появлялся в квартире. Послали его учиться в Москву на юридический факультет. Жил в рабочем общежитии на колокольне Спасо-Вознесенской церкви — иней в ушах, галоши на омозолелых ногах. Пошел в наркомат к знакомому по лекциям наркому. Маленький, большеголовый нарком рассердился на него, жег глазами, тыкал под нос палец: «Что я вам, жильё из пальца высосу?». Васильчиков пошел к двери, шаркая галошами на босу ногу. Его вернули с лестницы. Думал: посадят. Оказалось — за распоряжением дать жилплощадь. Вселились они с женой и дочкой в красивую светлую комнату с маленькой кухонькой. Жена — единственный раз в жизни — от восторга бросилась к нему на шею. Через неделю в комнату вселили еще одну пару, через две недели еще одну. После университета работал начальником юридического отдела в наркомате цветных металлов. В семье не ладилось. На работе крутился от зари до петухов — двести дел в производстве, от любого стука уже передергивался, испытывал постоянные слабость и головокружение, орал на допрашиваемых, порвал одно дело — пока не попал в больницу с реактивным психозом. После выписки направили его в тихий горнорудный городок — и он ожил, снова активистом стал. Вторая дочка у них родилась. И приехал уже старый отец жены. А в тридцать злосчастном году в областной газете фельетон: «В семье комсомольского секретаря Васильчикова не хватает только колокольни, все остальное есть: и поп, и попадья, и попова дочка». Как раз бюро райкома комсомола должно было быть, помчался выяснять недоразумение. Прямо от двери его встретил указующий перст: «В наше время враги не пузаты и не носят золотых колец. Вот как выглядит враг сегодня. Недавно он ездил в Москву для связи с контрреволюционным центром». И каждый вставал — когда предыдущий садился — и говорил, что — да, он замечал за Васильчиковым… да, клеймит изменника позором, и так далее. Не глядя в глаза. Когда уже все выступили, не выступила только одна. «А ты, Надя, что ты имеешь сказать? Или тебе нечего сказать о враге народа?» — обратился к ней секретарь. Все обернулись к ней, и Васильчиков обернулся. Маленькая, худенькая, невзрачная девочка. Она занималась у него в кружке, и никогда он не обращал на нее внимания, не останавливал на ней взгляд. Занималась хорошо, отвечала толково, и все-таки ничем не обращала на себя внимания. Под взглядами она густо покраснела: «Я? Что я могу сказать?.. Не знаю… Он вел у нас кружок. Кружок вел хорошо… А то, что здесь говорили… не знаю. Не могу я этого понять… Да и вы сами — верите ли вы тому, что говорите?» — и расплакалась. Ее исключили из комсомола раньше Васильчикова — единогласно — как пособника врага народа. «Враг народа» еще стоял, прислонясь к притолоке, а ее билет уже лежал на столе и о ней говорил в назидание прочим секретарь… Всё как в тумане для Васильчикова было. Начальник НКВД, с которым он был на «ты», на улице отобрал у него пистолет — опасался, что Васильчиков застрелится. Посоветовал смотаться: «На тебя выписан ордер на арест. Слышал, что у нас делается? Хочешь быть жив — уезжай». Васильчиков уехал в Москву. Пришел в ЦК комсомола. Там уже во весь коридор очереди стояли. Приехал, оказалось, вовремя — машина уже шла обратным ходом: не глядя на заявления, подписывали резолюции о пересмотре дела. Когда он с этой резолюцией приехал назад, пересматривать дело было уже некому — те, кто делали врагов народа, сами уже были сделаны врагами народа.

— Вот так это было.

Королёк из каких-то вроде бы точных источников знал, что с этим письмом Ельцина сначала решили «сор из избы» не выносить, оставить все внутри ЦК, но за границей тотчас стало известно и пришлось доводить до сведения сначала райкомов партии, а потом и партийных масс.

— Сор из избы не выносить! — возмущался Васильчиков. — Ни одна нормальная хозяйка такой глупости не скажет! Что же, по уши в дерьме сидеть?

— Они там что, умнее нас? — подхватывала Ксения. — Мы что — бараны? Я бы судила за сокрытие правды, как за наибольшее преступление перед народом.

— Ты вот, о баранах, — посмеивался Королёк. — А знаешь, как пастухам рассказывал уполномоченный о том, что товарища Азизбекова освободили с работы?

— Какого Азизбекова?

— Ты слушай. «Значит так, — говорит уполномоченный, — всесторонне обсудив вопрос, очень хорошо думали и решили: освободить почтеннейшего Азизбекова… Вопросы есть?» — «Есть вопрос: за что убрали товарища Азизбекова?» — «Так, товарищи, объясняю еще раз: собрались высокие, уважаемые товарищи в лице… очень хорошо думали и решили: освободить товарища Азизбекова… Такое вынесли наши уважаемые руководители постановление. Еще вопросы есть?» — «Да вот… вопрос… за что все-таки товарища Азизбекова?» — «Так… еще раз… объясняю. Значит так, собрались очень уважаемые люди, всё приняли во внимание и решили; освободить…» — «Да, но всё-таки, почему освободили товарища Азизбекова?» — «Ай! Слушай, дорогой, если завтра тебя снимут с чабанов, неужели, ты думаешь, твоим баранам станут объяснять, почему это сделали?».

Раза два в месяц на кафедре у Нестерова проводились занятия теоретического семинара, к которому подключилась и она. Первое же занятие, на которое Ксения попала, было по кибернетике, и делал доклад приятель Аристарховича, тоже заведующий кафедрой, только уже специальной, узкопрофильной — по счетно-решающим устройствам — Трофимов Евгений Геннадьевич. Что о кибернетике — это было в подзаголовке. В заголовке предприимчивый Нестеров написал: «О думающих машинах» — чтобы заранее накалить страсти. И кавычки были для этого же, а может быть, для подстраховки: что ни говори, совсем недавно кибернетика была лженаукой. Трофимов был высок, со старыми, еще не седыми, но уже тусклыми волосами и юношеским лицом, на котором взрослой была только ироническая улыбка. Ксения слегка опоздала на занятие. Отвлек ли Трофимова от развития мысли её приход, нравилась ли она ему немного — как, впрочем, и он ей, — только Трофимов слегка смешался, его проповедческий румянец стал гуще, а его обычная ироническая улыбка мгновение была просто смущенной.