Наталья Суханова - Искус

— А пойдемте все ко мне, а?! Нет, в самом деле. Я один, жена оставила меня из-за того, что я живу не по-людски. А по мне, так люди не по-людски живут, когда над грошами колотятся, друг друга убивают и со света сживают, а сами и головы к небу никогда не поднимут.

Кто отказался, кто по дороге раздумал, но человек пять, и Ксения тоже, все же завернули к Васильчикову. Из сада к нему на грудь бросилась охотничья собака, и всех их заодно облизала. Жил Васильчиков в маленькой хибарке — две комнатушки с коридорчиком: в первой кухня, во второй кровать, два стола, машинка пишущая. Но какой-то уют был в его комнатушке, как и в нем самом. Он нажарил печенки с кровью, яблок из сада принес, крепкий чай заварил. И опять стихи читали. Васильчиков, слушая, и за голову хватался, и смеялся, и по комнате в волнении ходил, и слезу радостную смахивал, и все говорил:

— Ну ведь хорошо? Ах как хорошо! Ах, если бы я мог так написать!

Королёк, попросив Васильчикова взять у соседей гитару, спел:

— Как песня, — ничего, как стихи — мелковато, — сказала Ксения.

— Моя дуреха тоже не понимает, — сказал снисходительно Королёк.

— А по мне, так и то, и другое здорово, — сказал примирительно Васильчиков.

Когда Ксения пришла на заседание литобъединения в следующий раз, в коридоре сидел только кавказец, поразивший ее в прошлое занятие сильным блеском узких, продолговатых глаз. Он так и промолчал в тот раз, даже не улыбался, когда кругом хохотали.

— Никого кроме нас с вами нет? — спросила Ксения. — Может, мы день перепутали?

— Возможно, — не улыбаясь в ответ, сказал кавказец.

Ксения прошла по коридору туда-сюда, села возле кавказца, положила на колени французскую книжку. Танька, та вообще пошла на двухгодичные курсы иностранного языка — язык надо знать, гимнастику надо делать, кто же этого не понимает. Кроме того, ни на чем так не воспитываешь самодисциплину, как на ежедневных — без пропусков — занятиях языком и гимнастикой.

— Что читаем? — спросил кавказец, беря с ее коленей книжку. Он несколько разочаровал ее этим бесцеремонным и тяжеловесным «что читаем?»

— О, лё пети — малыш, — одобрил он.

— Вы знаете французский?

— Это язык моего детства.

— Вы во Франции выросли?

— Да.

— Простите, а национальность?

— Это сложная история.

Ксения уже лопалась от любопытства:

— Вы пишете стихи?

— Немного. Больше наблюдаю.

— Чтобы писать?

— Я портрэтист (он так и сказал: «портрэтист»).

— Вы работаете художником?

— Искусство не должно быть заработком.

— Чем же вы зарабатываете?

— Я мастер по пишущим машинкам.

— Прекрасно. А я секретарь-машинистка.

— Вы не замужем, — не вопросительно, а утвердительно сказал он.

— Почему вы так думаете?

— Я не думаю — я знаю. Я же сказал, я портрэтист.

— Это, по-моему, называется физиономист?

— А разве портрэтист — не физиономист?

Резонно, конечно.

— И что же, вас чаще привлекают женские лица?

— Да, женские.

— Вы их больше любите?

— Я их знаю.

Глаза его уже не искрились, а горели мрачным огнем.

— А у меня, — сказала Ксения, — хандрит машинка. Как, кстати, вас зовут?

— Анри. Андрэ.

— А меня — Ксения.

— Где вы живете?

— Машинка хандрит в партбюро института.

— Завтра я занят.

— Завтра и не надо. А если бы послезавтра? Ее интерес к нему снизился до любопытства, и это делало ее свободной в обращении с Андрэ.

— А чего это вы здесь сидите? — спросила их уборщица. — Сегодня занятий нет — было объявление в газете.

Андрэ шел в ту же сторону, что и Ксения.

— Вы спрашиваете меня, откуда я знаю французский? — сказал он. — Я вырос во Франции у бездетной французской четы. Случилось так, что они путешествовали по Советскому Союзу. На пароходе французская фамий подружилась с четой армян. Супруга армянина была на сносях. Французы горевали, что бог им не дал дитя. Армянин сказал — уж этот армянский характер! — что если его жена разрешится двойней, одного ребенка они отдадут французским друзьям. И вот на борту парохода армянская женщина рождает двойню. Так Андрэ — ваш покорный слуга! — попадает во французскую семью. Отец — аристократ, мать — рыжая красавица, из женщин полусвета. Безумная любовь их друг к другу и к Андрэ. Внезапная смерть бэль мэр — вы понимаете меня — я постараюсь реже употреблять французские выражения, хотя мне это трудно — мой пэр и двух месяцев не пережил супругу. Андрэ возвращается в армянскую семью, где его любят, но, увы, совершенно не понимают, с единственной памятью о прошлом — золотым кольцом с надписью: «нежно-любимому сыну». Но и это кольцо потеряно в бане.

При упоминании бани Ксения покосилась на спутника: не снижение ли это высокого тона повествования? Но Андрэ не заметил дисгармонии:

— Я предлагал тысячу тому, кто отдаст это кольцо! Две тысячи! Только отдайте!

Похоже, он плакал. Свет фонаря осветил действительно блестевшую слезами щеку.

— Ну что вы уж так? — сказала Ксения. — В конце концов, главное — память сердца.

Черт его знает, подумала она, бывают же, наверное, в жизни истории до неприличия мелодраматичные?

Пальто на Андрэ было старенькое, а шарф толстый, возможно, связанный армянской мамой. На перекрестке, бегло махнув Ксении, Андрэ бросился к подходившему трамваю. Ксения даже огорчилась.

Увы, она все-таки желала нравиться.

В назначенный день Андрэ явился с инструментами. С некоторой опаской смотрела Ксения, как он самоуверенно, но не совсем ловко орудует с машинкой. Что-то у него и вовсе застопорило, и он, поморщившись, объяснил Ксении:

— Механизмы — не моя стихия. Мне легче написать портрэт, чем возиться с канцелярской утварью. Но ноблесс оближ, вы меня понимаете?

Ксения помогала ему, и он, вдруг, оставив машинку, взял ее руку:

— У вас красивая рука. Не дергайтесь. Вы некорыстолюбивы. Вы любите свободу. Вы же понимаете, я художник, в портрэте лицо и руки — это всё. Мне достаточно поглядеть на руку, и я уже знаю, что за человек передо мной. Тем более, женщина. Я никогда не ошибаюсь. Я вам скажу только одно: если у человека короткие, толстые пальцы — понимаете, как сосиски, и коротенькие — вот такие — ноготки, — бо-ольше вы мне можете уже ничего не говорить: он любит денежки считать — перебирать, му-услить. Это точно. Вы не рассердитесь? — В страсти вы безрассудны. Это не нужно, конечно, понимать как-нибудь в плохом смысле: страсть бывает разная. Не нужно смущаться! Вы любите выразительные поцелуи, вы любите, чтобы любовь была романтичной. Не нужно ничего говорить — я еще никогда не ошибался. Постойте! Минутку! Посмотрите мне прямо в глаза! Так-так… Еще… Ну, правильно, я не ошибся. Я заметил еще в первый день, что интересую вас. Не нужно, не нужно ничего говорить — это лишнее!