Наталья Суханова - Искус

Комплектование Ксенией Шуриной бригады продолжалось, доставляя все большее мучение ревностному бригадиру. Даже производственный брак со временем не так уж мучил Шурочку, как эти разные характеры, которые, однако, хоть лопни, должны были воспитаться для коммунизма — иного пути Шурочка не видела. Ее уж жалели — предлагали перевести в другую бригаду Фролову. Но на Шурочку большое впечатление произвела беседа с подполковником в отставке. Он и в гражданской войне участвовал в свое время, этот подполковник, и на границе служил, и в разведке в Отечественную работал. А уже в конце войны его сделали комендантом лагеря для военнопленных немецких офицеров, и он там развернул такую работу за перевоспитание: с газетами, издаваемыми в лагере самими военнопленными, со спортивными играми, с трудовым соревнованием — что капитан из соседней части чуть с ума не сошел от ненависти, в пьяном виде грозился, что со своим взводом автоматчиков перестреляет к чертовой матери весь этот фашистский, с позволения сказать, санаторий — а потом хоть под трибунал. «Перестрелять не долго, — говорил подполковник, — а с кем новую Германию строить? Чистеньких взять неоткуда, надо грязненьких отмывать. Добро надо делать из зла — больше не из чего». И прав был — потом его воспитанники строили социалистическую Германию. Очень большое впечатление произвел на Шуру подполковник. И еще «Педагогическая поэма». Она не хотела подбирать подходящих людей. Она хотела делать коммунистическую бригаду с людьми, которых дала ей судьба. С матерью-одиночкой, которой они всей бригадой по очереди нянчили ребенка. С больною тетей Ирой, которой вскапывали огород. С каждым из шестнадцати оказавшихся в ее бригаде людей.

Ксения не выдумывала Шуру — Шура такая и была. Таких девочек она и на комсомольской работе встречала, и в больницах. Можно было подумать, что прямолинейная наивная Шура весьма далека от Ксении. Но так ли уж? Разве не от себя писалось, как Шура мечтала о коммунизме — как о чем-то прекрасном, но очень далеком, а когда оказалось — вот сейчас, здесь, самой надо делать кусочек его, — разве не оттолкнулось в первую минуту в отвращении, в недоверии и неприязни Шурино сердце, как у нее, Ксении, когда она постигла диамат, и выходило, что не когда-то, не кто-то, а ты, сейчас должна попытаться узнать, докопаться до главного, понять важнейшее? И разве отчаянный Шурин порыв не был сродни ее, Ксении, когда она на концерте вдруг почувствовала, что теперешняя минута почему то важнее неких прочерченных линий во времени?

«Надо делать из тех, кто есть», — говорил подполковник. А капитан: «Горбатого могила только исправит». Эх, капитан-капитан, неужто такое недоверие к людям? Или, наоборот, доверие к людям было в твоей ненависти? Капитан не желал понять, что люди пластичны. Как мякиш в руках уголовника, который из него мгновенно делает набор карт: чтобы людей проигрывать. Эпилептоидный вождик с челочкой наискосок и маленькими усиками умело лепил из человеческого мякиша карты. «Я удивляюсь, вот только что человек на воле совсем один, а переступил порог камеры — и сразу… не тот… от того ничего не осталось», — Шведов смеялся, и красные склеры его глаз увлажнялись. Не дать ли капитану-отставнику из Шуриной бригады пройти через тюрьму, со всеми шведовскими вопросами: «Что же, люди — это только мякиш в руках уголовника?». Не заставить ли и Шуру, милую, наивную Шуру искать ответы на его исступленные вопросы?

Так вот и лепился не то рассказ, не то повесть, как домик «жукашки, рабочей букашки» в стихах простецкой возлюбленной Васильчикова: «с пыли и навоза слепил домишко свой».

Со всем пылом включилась Шура в спасение от пьянства Юры Плотникова. Вместе с ним сидела за столом, решая мировые проблемы. Пила вместе с ним, чтобы ему в бутылке поменьше осталось. Юра допытывался, в чем она видит смысл жизни. Что отвечала Шура? «В коммунизме»? Или — «Может, никакого коммунизма и не будет, но нужно же человеком быть»? «А на кой мне черт коммунизм? — говорил Юра. — Люди будут сыты — и что дальше? Даст коммунизм бессмертие человеку? Или смысл Вселенной?». И тогда вмешивался Илимыч, который тоже сидел за столом, и тоже был в бригаде Шуры: «Дурья башка! Да кому нужно твое бессмертие? Мне? Чихал я на него!». А Шура говорила, что коммунизм — вовсе не одна только сытость, совсем не сытость, и неожиданно плакала, и тогда Юра Плотников утешал ее и говорил, что согласен на коммунизм, только бы там были такие люди, как Шура. Но Шура опять сердилась, во-первых оттого, что она как бы унизила коммунизм слезами, а во вторых потому, что не в ней было дело, а в коммунизме.

Или не так. «Что значит, в чем смысл? — говорила Шура. — Для вас в одном, для Илимыча в другом». А Юра Плотников гремел: — Это из глупенькой оперетты: «На вкус и цвет товарища нет». А общий — для всех и всего! — такой смысл есть? Вы мне скажите: есть всемирный смысл? Вселенский? А-а, то-то и есть, что нету. Так на кой мне черт все это? Вся жизнь — зачем она? «На вкус и цвет»! Что это, жратва что ли?

— Тебе нужен боженька, — вставлял Илимыч.

— Да, Бог! Мне нужен Бог! — гремел Юра. — Мне не нужно бессмертие, но нужен Бог!

Заглядывала мать Юры Плотникова, которая походила то на бабулю Кирилла, то на маму Алеши. Юра раздражался:

— Мать, уйди! Уйди ради Христа-Бога! Дай по душам поговорить! Случившийся тут же приятель Юры — из Джемушинских знакомцев Алеши, иронизировал:

— Еще заглядывает! Тут и так нам мука мученическая — чего только не надо определить! Матери — ей что? Никаких у нее этих проклятых мыслей, проклятых вопросов! Кроме всяких пустячных: чем накормить — как прожить — как уберечь? Да вот еще: всю жизнь на тебя угробила! А нам — хоть застрелись: и «жить или не жить» нужно подумать, и это, как ее, что такое жисть и вообще мироздание, — так его мать! — ага, ага! — зачем жить и стоит ли?

— Качумай, — морщился Плотников. Он еще говорил о смысле жизни, но как-то вяло, он уже искал босою ногою ботинки.

— Куда?! — отчаянно вскрикивала мать.

— Качумай, качумай! Я только до площади и обратно.

— Ты же клялся, — вздрогнувшим голосом сказала Шура.

— Словом чести, — убежденно и серьезно подтвердил Юра и пошел к дивану, но задержался, рассматривая с узнающей улыбкой Шуру. Он лег, но не пролежал и пяти минут. Босыми ногами он уже снова нашаривал ботинки, и уже вдел одну ногу, но вдруг развеселился на хмурые лица окружающих:

— Кого хоронить собрались? Я говорю: кого хоронить собрались? «Слово чести»! А на кой мне черт это слово чести? Слушай, Толик, принеси, а? Черт подери, Шура, принеси, а?

— Ах, боже мой! — сказала слезно-веселым голосом Шура. — Чего это мы? Для чего же мы собрались-то? Зачем нам куда-то бежать, когда мы еще и не веселились?