Наталья Суханова - Искус

Юра смотрел на нее с таким выражением, что, конечно же, она хитрит, но славная девчонка, и почему бы действительно не сделать всем приятно, не повеселиться. Шура сделала плавную выходку и плечом передернула — от нервной дрожи у нее это вышло очень удачно, и Юра за ней прошелся. «Тарим-дарим-пам-па!» — пропел он, разводя руки, и топнул, и крикнул «Ха!». Но тут же нахмурился и наклонился к ботинку. «Не пущу!» — взвизгнула мать и раскинула руки, защищая дверь. — Не пущу!».

— Перестань, мать, — сказал Юра Плотников, от злости и растерянности останавливаясь перед нею. — Мне нужно выпить, ты это понимаешь? Ты хоть что-нибудь понимаешь вообще? Я не пьяница, не пьяница, понятно тебе? Я перебрал вчера, и мне надо прийти в себя! Ну коне-ечно, ты знаешь! Ты у нас все знаешь! А ты знаешь, что чувствует человек в горящем самолете? Ты знаешь, как это — падать, когда парашют не раскрывается?! «При чем»! Дура ты, старая дура!

У двери все-таки не Алешина мать стояла, а бабуля Виктора и Кирилла — с ее решимостью бороться за последнего внука до конца. Бедная бабуля, несчастная старость! Сначала она поразила Ксению интеллигентностью и многознанием, потом затверженностью ее памяти: одни и те же выражения, одни и те же шутки, одни и те же воспоминания, одни и те же намеки. Даже ее безумная любовь к Кириллу представлялась шизоидной зацикленностью на одном. Печальна смерть, печальна и старость: ни остановиться, ни сдвинуться с места — топчется все на том же, а воды смерти уже обступили, уже высоко… Юра-Кирилл все-таки отодрал бабулю от двери, все-таки вырвался, и Ксения шла за ним следом, потому что крикнула ей бабуля: «Идите за ним, не бросайте его — он может погибнуть!»

Ксения шла за ним, а он оглядывался и, когда на улице никого не было, ругался матерно. Потом он побежал и свернул в лес, и Ксения свернула за ним, готовая во что бы то ни стало преследовать его, и войти вслед за ним в пивную и, если надо, разбить бутылку, вырвать стакан, воззвать к буфетчице, к окружающим. Шура шла за Юрой Плотниковым и на все была готова, и уже не знала, почему это: для бригады ли, для коммунизма или просто оттого, что невмоготу было видеть, как бессилен такой человек перед этой страшной, унизительной, сводящей его на нет, в ничто — ниже, чем в ничто — силой. Ей уже не было дела до коммунизма, до Вселенной, до круговоротов и ветвей развития — одно только унижение и упрямство владели ею. Она ненавидела Юру и стыдилась этой ненависти. И он знал, что она на все сейчас готова, оглядывался, не видит ли кто, и бросал в нее камни и ветки, но так, чтобы не добросить:

— Уйди! Уйди, Христом-Богом молю! Уйди, так твою мать!

Она останавливалась, когда он бросал в нее, и снова шла за ним, и бежала, когда он переходил на бег, и плакала все сильней. А потом села прямо на землю и заплакала в голос. Тогда он вернулся и сел рядом с ней, и гладил ее по плечу. Она победила — на сколько — на десять минут — на двадцать — на день? Она всхлипывала: «Не надо ходить, я прошу».

— Ну, хорошо, хорошо, — говорил он. — Не плачь, бога ради, не плачь! Господи, да что я тебе!

И начал целовать ее. Она и это вместе с перегаром терпела, даже радовалась. Это уж точно не Ксения, а Шура терпеливая была. И пьяница встал на колени и поцеловал ее ноги.

Ксения еще не знала, поведет ли Шуру по своему пути, уложит ли она ее в постель, чтобы спасти пьяницу и зачать от него бородулинское дитя. Но, видимо, это было неизбежно — через упрямый отказ от себя во имя того, за кого взяла на себя ответственность. Потому что Юра Плотников влюбился, потому что он бросил пить. Потому что на нее с надеждой смотрела, может, тётя Лора, а может, бабуля. Потому что Шура не понимала, чем, собственно, она должна дорожить: такое почтение к своей целомудренности казалось ей не лучше, чем гульба Фроловой — тот же личный эгоизм. Плохо было только одно: трезвый Юра Плотников внушал ей не меньшее отвращение, чем пьяный. Она стыдилась и пугалась своего упрямого отвращения — и уже не Юрин порок, не порочность Фроловой, не мелкое жульничество тети Фени казались ей препятствием на пути к коммунизму, а ее собственная, упрямо эгоистическая природа, не желающая ничем пожертвовать для счастья другого человека.

Прервав этот рассказ, начала Ксения писать другой — о двух хирургах, отце и сыне.

Как-то мама рассказывала ей об известном, заслуженном хирурге, который на её глазах оперировал больного с прободением. Операция была уже почти закончена, когда у больного наступила клиническая смерть. Тщетно бились над ним — большие вены уже опали, его кололи в ступни ног и запястья. Он казался Иисусом, снятым с креста. Не снимая печаток, профессор сидел в кресле и плакал. Это поразило маму: «Ксенечка, это же не новичок, сколько было в его жизни операций блестящих. Все почитали его, врач ко многому привыкает — а он сидел и плакал. Если бы мне кто-нибудь сказал, я бы не поверила. Но я видела собственными глазами».

Отчего он плакал, старый профессор — от сострадания? Но тот человек уже не страдал. Он плакал от бессилия. Оттого, что нет ничего ужаснее, чем не мочь.

В очередной свой приезд в Москву Ксения показала Анне Кирилловне стихи и один рассказ. Когда в первый раз показала Ксения Анне Кирилловне рассказ о повешенных полицейскими детях, та, хоть и критиковала, но была заинтересована. В этот же раз ни рассказ, ни стихи ей явно не понравились. Более того, она раздражилась — Господи, сколько ей довелось видеть женщин, которые почему-то, вместо того чтобы рожать, берутся писать; от этой печальной склонности ее навсегда отучил Костя, и спасибо ему. Жестоко отучил, но правильно сделал. Как другие бабы пишут, могла и она. Право, не хуже. Спасибо Косте, уберег. Сколько этих несчастных прошло перед ней. Прекрасная умная врач, врач милостью божьей — и вдруг берется писать беспомощные, графоманские рассуждизмы! Прелестная женщина выгоняет мужа и строчит вирши. Я не о вас, Ксения, но неужели нет на Земле более интересного занятия? И — хриплый вопрос Ксении: что же это, врожденная ограниченность женщин? И ответ: «Напротив, женщинам дано больше, чем мужчинам. Слово — это меньше того, что дано женщине». И нечто вроде притчи о том, как к Мессингу однажды привели девочку, у которой мать заподозрила провидческие способности. Мессинг беседовал с девочкой два часа, а потом позвал для разговора наедине ее мать. «Да, — сказал он, — невероятные способности. Но если вы хотите, чтобы дочь ваша была просто счастлива, не замечайте, забудьте о них. Забудет и она». Явно для Ксении притча.

Ну, насчет счастья, это уж её забота. Но судя по этому разговору, у Ксении-то как раз и нет «невероятных» способностей. Как ясно, отчетливо ощутила вдруг Ксения свои пределы. И это было страшнее любой несчастливой жизни — границы, поставленные тебе непререкаемо «Не лезьте» — так ясно вставало из раздраженных речей Анны Кирилловны. Не лезьте. Но не могла она не лезть, как комары в бабкиной деревне не могли не лезть сквозь тесные щели окон, не могла! В каком невыносимом унижении она пребывала, бродя в тот день по Москве, как близка была к самоуничтожению. Последнее, что еще пульсировало в ней, слепое от полураздавленности — упрямство: «стрижено, стрижено!» — уже и не дышит под водой, а пальцы еще складываются — стрижено! Именно от этого, от унижения и упрямства обречена была бедная Шура на соитие с Юрой. Как и Ксения: потому что ей уж и вовсе показалось небо с овчинку, когда наперекор отталкиванью, отвращению решилась она на близость с Кириллом, но в плоть ее тыкалось что-то мягкое, и поцелуи его слабели, и уронив голову ей на грудь, не то всхлипнул, не то застонал он. Она наконец поняла и стала его утешать, но не было, как с Виктором, чувства отпуска на волю, счастливого отодвижения в неопределенное будущее страшащего свершения. Было только такое глубокое, черное, без просвета унижение, что уже ничего не было страшно, только бы смочь. Вот когда она не умом — печенкой и брыжейкой — поняла, что всего страшнее — не мочь. Профессор плакал от унижения и стыда, и ничего, кроме этого безжизненного тела на столе, не имело значения. Ни тысячи прошлых удач, ни тысячи будущих. Если сейчас он сумеет, все в мире имеет смысл. Если нет — то уже навсегда нет, навсегда в выгребной яме. Все отдал бы он, только бы мочь.