Наталья Суханова - Искус

А гладиатор суше с нею стал. Потом вдруг и вовсе устроил ей разнос. Перед тем отправил он ее за билетами в театр для какого-то приезжего начальства. Она от одного этого уже клокотала: что она, девочка на побегушках, это входит в круг ее обязанностей? Но сдержалась, хотя и была холодна, отправляясь в кассу. Принесла, положила молча на стол, направилась к себе, но тут же была возвращена к столу окриком:

— Вы посмотрите, что вы взяли!

— По-моему, то, что вы просили.

— Какой же это пятый ряд, когда это бенуар!

— Вы заказали, мне оставили, я что, должна была еще проверять, надувают они вас или нет?

— Если бы для себя брали, небось бы проверили!

— Я такую дрянь не смотрю.

— Пойдите и обменяйте!

— Не пойду.

— Как это вы не пойдете?

— Кому нужно, тот пусть и идет.

— Вы, знаете, на других не указывайте!

— Не пойду.

— Пойдете как миленькая! Что вам скажут, то вы и сделаете.

— Не сделаю.

— Сделаете как миленькая.

— И не подумаю!

Она вылетела от гладиатора с уже близкими слезами. Вот что значит не иметь честолюбия, идти на первую подвернувшуюся работу — каждый, кто хочет, может теперь ею помыкать. И ведь раньше-то он с нею не говорил так! Или у нее на физиономии теперь написано, что она не только куда угодно пойдет, но и под кого угодно ляжет. Влетела в туалет, заплакала зло и униженно. Умылась, побегала по коридорам. Ну что ж, увольняться, так увольняться; завербоваться, что ли, куда-нибудь, чтобы лишний раз родителей не беспокоить?! Еще всплакнула, еще побегала, еще и еще умылась. Вернулась в кабинет, взялась что-то печатать. Вышел гладиатор:

— Давайте билеты.

Сам отправился менять. Вечером не по себе было, но всё же успокоилась. Было же еще по окончании института говорено ей: «Главное — научи уважать, сразу поставь себя». Ну а если не научила, значит, самый раз заново начинать жизнь — тридцатилетие уже не за горами. «Сяду я на корабль трехмачтовый…»

Утром она пришла первая на работу. Он вошел, поздоровался, она ответила с легкой улыбкой. И он вроде бы улыбнулся. Как будто бы назревал мир. Но оказалось — нет. Сначала гладиатор засел в своем кабинете — обычно-то утро начиналось у них с каких-нибудь шуток и приветливостей. Она кому-то начала звонить, он вдруг вылетел из кабинета, зарычал:

— Кому вы звоните? Почему не ставите меня в известность? А меня что, тут нет?

Она пожала плечами, договорила весело по телефону, положила трубку:

— Вы что-то сказали?

Он не ответил, помчался к себе в кабинет. Ну что же, гроза, как известно, освежает воздух.

Спустя часа два он снова по какому-то ничтожному поводу сорвался:

— Не лезьте, когда вас не просят!

Тут и она крикнула:

— Я вас попрошу выбирать выражения!

— А какие прикажете выбирать выражения, если вы не желаете выполнять свои обязанности!

— Не кричите — я кричать тоже умею.

— Что это вы, понимаете, выкаблучиваетесь!

— Знаете что, я с вами в таком тоне разговаривать не желаю!

— Вчера вообще обнаглели. Это, понимаете ли, вам не нравится, то не нравится! Что прикажут, то и будете делать!

— Не буду!

— Как это — не будете?

— А вот так, уволюсь, и всё.

— Ах, ну если так, подавайте заявление — я вас держать на таких условиях не намерен!

— Не беспокойтесь, когда нужно будет, подам!

— Я вас спрашивать, куда посылать, не намерен!.. А то, понимаете ли!..

— И запомните, где бы я ни работала, кем бы я ни работала, в таком тоне разговаривать со мной я не по-зво-лю!

— Ну, знаете ли, разговаривать с вами как кавалер я не собираюсь.

— А мне и не нужно — не требуется, понимаете? — чтобы вы разговаривали со мной, как кавалер! Этого еще не хватало! Но и так, как вы сегодня, я вам запрещаю, слышали?

— Совсем распустились!

Она хотела быть гордой — никому не говорить о своих неприятностях на работе. Но, конечно, не вытерпела — рассказала в тот же вечер Васильчикову. Да, так то вот, Сергей Абрамович: волосы, которые расчесывает Лилит у костров, наверняка грязны и завшивлены, и она сама голодна и подворовывает. Лилит не только гонят, но иногда и пинка дают, ибо она вызывает отвращение и неприязнь — отщепенка, чужеродная, ведь и она, Ксения — чужеродная в точном значении ее имени, не зря от нее даже пьяница отказался. В нее бывали влюблены, ничего не скажешь, иногда ее даже умоляли выйти замуж, но только до той поры, пока она соглашалась, тогда уж пугались, и правильно делали: не из ребра — это ведь отталкивает, от этого ведь нарывает, как от чужеродного белка.

И в самом разгаре ее самоуничижительных, самовлюбленных речей Васильчиков вдруг сказал:

— Выходите за меня замуж, Ксения, — я боготворить вас буду.

Она говорила, когда он тихо сказал это, но, конечно же, услышала — такие вещи женщины слышат, даже если их не произнесли вслух. Она поняла, что Васильчиков говорит ей это уже давно и что Лилит ему видится ею, Ксенией. В это время ее окликнула женщина из института, очень кстати окликнула, Ксения не готова была услышать от Васильчикова то, что услышала. А когда, поговорив с женщиной, вернулась к ожидавшему ее Васильчикову, оба сделали вид, что ничего и не было сказано.

На другой день она пришла на работу, когда гладиатор уже был у себя. Она не стала входить к нему, не стала здороваться, села сразу печатать протокол. Он сам вышел к ней, поздоровался, встал улыбаясь напротив нее — к батарее:

— Ну что, продолжим разговор?

— А что, мне уже сегодня подавать заявление?

Она даже легче вошла в разговор, чем он, она была на этот раз защищенной: есть мужчина, готовый взять на себя заботу о ней. Даже если она не разделит с ним постель. По-настоящему, редкостно влюбленный.

— Вам очень хочется уйти отсюда? — грустно спросил гладиатор. — Бросьте, Ксения Павловна, не спешите — где вы еще найдете такого идиота-начальника, который на вашем заявлении об увольнении пишет резолюцию: «Предоставить двухмесячный отпуск без сохранения содержания», а потом бегает по институту, ищет, кто бы ему отпечатал протокол?

— Я и не спешу — это вам уже трудно стало терпеть меня.

— Я вас не узнавал! Всегда такая сдержанная! А тут по столу стучите, дверями хлопаете, такое лицо!

— А я вас предупреждала, что я не сахар.

— Так как мы с вами поругались? Я понимаю, вы замерзли, пока ходили за билетами.

— Да ничего я не замерзла.

— Вы понимаете, мне неудобно — получается, что я в какой-то зависимости от вас.

— В какой еще зависимости?

— Я, конечно, грубый рязанский мужик, могу сказать: «лезете». Воспитывался я не так, без пианино. Может, потому и музыку, и искусств не понимаю.

— А! Это все ерунда! Только ради бога не посылайте меня покупать билеты для какого-то начальства. Мне легче пол мыть, честное слово, чем быть на побегушках. Я и понимаю, что не права, а удержаться не могу. А тут вы еще: «Для себя бы небось поглядели!»