Наталья Суханова - Искус

Ксения не хотела сливаться в Омегу любви с Васильчиковым. Она не верила, будто человечеству нужно, чтобы луна была «для всех одна и прекрасна». Да и Чехов не то и не так говорил о любви.

Она была готова к тому, что замужество изменит ее восприятие мужчин, жизнь ее тела, чувственность и чувства — но с этой стороны изменений почему-то почти не было. Страстями и поцелуями было обещано явно больше, а еще больше — прикосновениями. Прикосновения вообще обещали иной мир — когда Виктор ласкал ее пальцы и запястья. Даже поцелуи после этого были несбывшимся обещанием.

Васильчиков был, как выражаются бабы, неизношенным, он насытил ее. Сама она не задыхалась в минуты соития, но ей нравилось, когда задыхается, вскрикивает и опадает Васильчиков — тогда ее наполняло чувство владения, одариванья и свободы. Проснувшись ночью, она заново удивлялась, что рядом с ней, на придвинутой кровати — ее мужчина, ее муж. Белокожий мужчина, какая-то особая мужская белокожесть, непохожая на ее. Необычное тело. С интересом смотрела она на него. Любовь? Сколько ж можно? Счастья любви не получилось — можно было хотя бы избавиться от забот обо всем этом. Даже Корольку могла она теперь сказать: «Соитие? Да, хорошо, временами даже очень. Признаю. Но не лучшее в жизни». И все же Королёк вновь умел ее уязвить: опыт соития, де, у нее не самый удачный, да и в ней самой кое-что уже подзасохло от долгого девичества; наконец, возможно, ей вообще этого не дано испытать. Ну, не дано, так не дано, не сходит же человек с ума, что не может жить в воде, хотя там, вероятно, есть свои радости и наслаждения. Отвращения, во всяком случае, половой акт ей не внушает. Совсем нет. Да и неизвестно еще, не потеряла бы она какие-то из очень дорогих и нужных ей свойств, пристрастись она к наслаждениям этого рода. Гораздо больше ее уязвляло, что Корольку явно представлялось, что этим браком она отныне зарезеврирована для него. Он так и говорил: «Меня предчувствия никогда не обманывают. Я знаю, что у нас будет с тобою любовь. Видишь, я даже не тороплюсь. Спешка нужна, как тебе известно, только при ловле блох». Даже ненавидеть его она не имела права — это показало бы, что она принимает всерьез весь этот бред. И надо бы знать Корольку, что Васильчиков, не очень изменив ее как женщину, изменил неожиданным образом ее восприятие людей. Тот же Королёк — уже не желчным и способным, уже не слиточком чистого металла, не апельсином с красной мякотью, не князьком — злым пузырем представлялся теперь. И его разговоры — какой он умелый по женской части, вызывали теперь брезгливость.

Так было и при перемене мест. Жила ли она в Москве, — каждое новое место проживания, новая хозяйка открывали ей как бы иной город. Работала ли в Озерищах — новое место службы поворачивало к ней район другой стороной. Каждый возлюбленный в Джемушах открывал другие улицы, другие деревья и травы. Сейчас она работала в том же институте, на том же месте, Васильчиков никогда не приходил к ней на работу, и ее институтские друзья и знакомые никогда не бывали у них, а институт вдруг начал поворачиваться к ней другой, незаметной ей раньше стороной. Быт улицы, на которой она теперь жила, пронизывал, оказывается, и институт.

В учебной части работала женщина лет тридцати пяти. Седые пряди и — молодые, очень чистые глаза. Очень худое тело, очень худые руки — и молодые ноги, молодая походка. Сочетание изможденности и неизношенности, чуть ли не юной, и в лице — покорность, мягкость и непримиримость. Жила она вдвоем с сыном в одной комнате снимаемого институтом домишки. Маленьким был сын очень добрым, отзывчивым, любящим, он был ее радостью. Сейчас ему тринадцать, и с ним очень трудно, он упрям и ленив, стыдится ее, что она не работает по специальности в школе, сердится, что ушла от пьющего отца — появилась вдруг страстная любовь к отцу, как бы даже в пику ей. А у нее инвалидность после клещевого энцефалита. «Усталость до того, что ляжешь, а повернуться удобнее нет сил». Кроме них в доме еще две семьи, и одна из них — преподавателя Седина — стала для нее адом. Седину не лень красить крыльцо каждый раз, как она начинает стирку, не лень сходить несколько раз ночью закрыть калитку, если она просила оставить ее открытой. Зная, как боится она, чтобы сын не пошел по стопам отца, он предлагает мальчику деньги на пиво. Встретит его во дворе с помойным ведром: «Это ты один столько надул? Или с мамашкой?». Бросить в суп, стоящий на керосинке, соль или мусор, вытащить письмо из почтового ящика — обычное житейское соседское дело. А уж если еще утеснили его в чем!..

Подобное знала ведь Ксения и по Озерищам, и по коммунальным квартирам в Москве, и по рассказам Марии Мироновны. Новым было, пожалуй, то, что и в преподавателях это проступало. А ведь ей казалось, что преподаватели — элита, интеллигенция. И вот теснятся, пакостят друг другу, перебиваются кое-как. Конечно, это не та нищета, что у той же тетки Мани из Озерищ, а ведь тетя Маня не была пакостницей. Перед Сединым бледнели даже Тепловы, о которых рассказывал за писательским столом похохатывающий Саша. Уж это мелкособственническое! Мещане, живучие как тараканы, — многочисленность необъятная. Поймёшь и Чехова, и Горького, а образованность тут не при чём.

С недавних пор в ее секретарском предбанничке появился Федя Замулин.

Федя работал не то лаборантом, не то младшим научным сотрудником на кафедре, но помещался почему-то не в основном учебном корпусе, а в их — административном, при этом в подвале. Его долговязую, широкоплечую, длиннорукую фигуру, его худое, с длинным подбородком, лицо знала Ксения и раньше. Но с некоторых пор он приходил поговорить с гладиатором, а не застав его, охотно общался с Ксенией. У Феди Замулина были какие-то стычки не то с заведующим кафедрой, не то с самим директором. Но приходил он не по своему вопросу, а беспокоясь о судьбе старшего преподавателя кафедры Топчия Александра Степановича. Что-то о неприятностях Топчия Ксения знала. Ей нравилась молчаливость Топчия, сосредоточенность на чем-то своем, внушала жалость его худоба, бледность. Но разобраться, в чем там дело, Ксении было не с руки.

— Топчий — талантливый человек! — низко наклоняясь к ней, к ее глазам, вдалбливал в нее и голосом, и взмахами руки, а главное — яростным, неистовым взглядом Федя. — Почему его не любит заведующий? Да потому что два раза Топчий дал ему понять, что он не специалист в тематике кафедры. Амплуа зава — механические конструкции, связи. Он вообще по конструкциям и связям — в переносном, конечно, смысле. Пробивной парень. Своих мыслей у него нет. И дома — то же самое: матриархат; он уже дома приучен к отсутствию собственного мнения, своих мыслей. А у Топчия мысли и талант. Главное направление кафедры — разрешающие способности телевизионных трубок, а заведующий в этом не очень-то. Он даже и на консультациях сразу ответить на вопросы студентов не может. Соберет их, выслушает и скажет: отвечу в следующий раз.