Наталья Суханова - Искус

— Может, это чувство ответственности?

— А следующего раза не бывает. Студенты все бегут на консультацию к Топчию. Зато на экзаменах всё наоборот — каждый к заву старается попасть. Самый слабый студент у Топчия знает по предмету больше самого сильного у заведующего, но опять же — дипломные проекты студентов Топчия заведующий обязательно постарается обгадить. Он бессовестный, наш зав: сам сорвал лекцию, а свалил на диспетчера.

Федя задумывался, глядел в окно и вдруг снова яростно оборачивался к Ксении:

— Ничего, вы во всем этом разберетесь, потому что вы хороший, объективный человек.

— А что, у Топчия недостатков нет?

Федя не видел в ее вопросе подвоха, отвечал со всей ответственностью:

— Есть, и очень существенные. Во-первых, он изобретатель старой закваски. Ученый в башне слоновой кости. Никакой башни, конечно, у него нет, но ему кажется, что есть. Он отрывает науку и технику от социальной жизни, от борьбы за коммунизм. А на несправедливость реагирует — как дон Кихот. Я не притворщик, но и я не стал бы говорить заву, что он ничего не понимает в тематике кафедры. Зав вынес Топчию взыскание за неявку на семинарское занятие, хотя тот был болен. Топчий написал ему письмо, что он подлец, а опротестовывать взыскание не стал — считает, что уже наказал зава, заставил его задуматься над своим моральным обликом. А тот в это время ему новые козни строит.

— Вы говорите: недостатки. А сами перечисляете достоинства.

Федя смотрел на нее непонимающими глазами:

— Какие же это достоинства? Со злом бороться надо, а много ли в одиночку сделаешь? Своим донкихотством он только обрекает то, за что борется. Такая талантливость окружающим подлецам лишь на руку.

— Если бы на руку, зав не выживал бы его.

— Зав у него содрал уже всё что можно. И дальше мог бы грабить, но самолюбие не позволяет. Есть, я считаю, и другие недостатки у Топчия. Главный — недисциплинированность в работе. Он — как этот, водоискатель с лозой: здесь, говорит, ройте, здесь вода есть. А сам — дальше, словно за ним с лопатами идут и рыть бросаются. А за ним с ложками идут. Со здоровыми ложками. Да еще в любую минуту готовы этой ложкой его же по башке стукнуть, если обернется или возмутится.

Яростность Феди настораживала. Всегда настораживает, когда все спокойны, а один яростен. Она спрашивала о других работниках кафедры, и он отвечал обстоятельно, подумав:

— Фалеев. Очень хочет стать хорошим специалистом. А в общественном плане некоторая беспринципность. Куско? Принципиальный коммунист, хотя еще несколько неуверен в обстановке на кафедре.

И опять к Топчию возвращался:

— Очень талантливый человек. Очень нужный для науки и техники, для нашего развития. Но чересчур на работе сосредоточенный. У него какая-нибудь техническая идея, так он только о ней и думает. Пришел к директору и говорит: «Дайте мне спокойно поработать, хоть полгода, и я уйду, не буду на вашей дороге».

— Но если он талантлив, это же выгодно институту? Вон сколько хоздоговорных работ!

— Его идея уже ясна. Очень даже. А теперь всем им выгодно, чтобы кто-то другой заканчивал.

— Но вы же говорите, он охотно бросает начатое?

— Начатое начатому рознь. Он бросает одно, чтобы делать другое. И чтобы очень важное. Другие на десятой доле того, что он делает, уже бы давно и кандидатские, и докторские защитили. Да и защищают. А ему некогда ни минимум сдать, ни оформить. Он дальше стремится. И в самом главном он уже никому не уступит.

Подошел отпуск. Несмотря на великие ее прогулы в прошлом году, она опять получила двойной, по сути дела, отпуск: с какими-то отгулами, с «без сохранения содержания» и устным разрешением прихватить еще недельку.

Васильчиков благородно отпустил ее одну, хотя имел летний газооператорский отпуск. Но сад, огород — все это было на нем. И он считал, что ей нужнее использовать отпуск для её писательских дел, о чём и заявил торжественно ей. Для ревности тоже не было места в их жизни по Чернышевскому. Однажды, правда, случился взрыв. Ее иногда провожал домой Нестеров, которому было почти по пути с нею. Васильчиков неоднократно видел его, и здоровался, и был приветлив. Но однажды они с Нестеровым остановились, не доходя до дома, чтобы закончить разговор о некоторых людях из института, которые теперь, после бесед с Федей Замулиным по-новому ее интересовали.

— Ну, я не буду подходить здороваться с твоим благоверным, потому что, хотя и говорят, что муж и жена — единое целое, я как-то воспринимаю тебя в отдельности.

Донеслось ли до Васильчикова это «тебя» (хотя при нем Нестеров неизменно называл ее «вы, Ксения Павловна»), или же не понравилась оживленная беседа на отшибе от дома, в виду соседей, только весь вечер был он мрачен и неразговорчив, сколько ни пыталась она растормошить его. Ночью проснулась — он ходил.

— Ты что, Сережа? — спросила она участливо. А он вдруг, с белыми глазами, яростно:

— Что? Не один ведь пьяница, не один этот Кирюха?

— Что — не один?

— Не один он тебя? Еще и этот профессор? И вообще?

И тут же ушел от нее в соседнюю комнатушку, и стало там тихо. Когда она заглянула туда, он спал, как тогда, когда уходила от него его первая, еще любимая им тогда жена. «Под бомбежкой многие спят. И когда в штыковой в окопы врываются, там тоже много спящих с открытыми глазами». Она подумала, глядя на него, спящего, что и этот отрезок жизни у нее кончается. И если бы было к кому уйти, она бы ушла сегодня же. Мария Мироновна уехала к дочери, пустив квартирантов. Нестеров? Нестеров бы принял. И Королёк. Но не хотелось позорить несчастного, контуженного Васильчикова, не хотела она слышать сочувственное: «Мы говорили, предупреждали тебя». Только и оставалось одно: погулять по одноэтажной, соединенной не только заборами, но и лаем собак улице — даже не погулять, пробежать вроде как по делу, оберегая тайну их не сложившейся семейной жизни. Вернулась — он все так же тяжело, со стоном и каким-то бредом, спал. Заснула она уже на рассвете, а когда проснулась, было веселое, ясное утро, Васильчиков готовил завтрак, а потом стоял на коленях у ее постели, уткнувшись повинной лысоватой своей головой ей в ноги, клянясь, что было это в первый и последний раз, что, буде ударит ему в калечную его голову дурь, он лучше сбежит и проветрит дурные свои мозги, но не обидит ее грязным подозрением.

Как глубоко в нас сидит вот это все — мещанское, — поводил он неопределенно куда-то на окна, на улицу рукой. — Вот уже и нищ, и гол, и ничего кроме счастья людского, светлого, братского, кажется, не нужно. Вот и любовь познал — как величайшую самоотдачу. А собственник и тут выскочит, безобразный, как пьяница. Клятв никогда не давал, а сейчас клянусь: не повторится. Поверь, жизнь моя. Потому что, если повторится, я сам уйду.