Наталья Суханова - Искус

— Да это тоже от злости. Что же я, не понимаю? А вы сразу — уходить!

— Да вот унизило меня почему-то очень.

— А я удивился: лицо такое, двери — хлоп, хлоп! Ну, думаю!.. Ну, это ничего, так даже веселее.

— Да-а уж!

— Мир?

— Мир.

В воскресенье они отправились с Васильчиковым путешествовать — в областной город. Сходили там в музей, в кафе, в кино. Но больше бродили по улицам. Благо, было тепло уже чуть ли не по-весеннему. К тому разговору Васильчикова: «выходите за меня замуж» — они не возвращались, словно она и не слышала, а он не говорил.

Жители этого города похожи были на одесситов.

— Он такой пэнсионэр, как мы с вами миллионэры, — говорила иронически собеседнице старушка, жестикулируя морщинистыми руками с отставленными мизинцами.

— Я ннэ ревную — я пррэдупрэждаю, — шутливо грозил девушке парень.

А девушка задыхалась от смеха:

— Не надо! Не надо! Ой-й, не надо, Жора!

— Сидела исключительно, — убеждала собеседницу женщина. — Исключительно сидела!

У ларька разбитной мужчина, игнорируя суровую очередь, просовывался в окно к продавщице:

— Самолет не ушел? (Дескать, не поздно еще, не опоздал?)

— Отойдите — видите, хлеб получают, — оборвала его продавщица, но не обескуражила.

— Видите, хлеб получают? — тут же обернулся шутник к старику, которого потеснил у окна. Старый прием — Таисия, покупая шляпу Кириллу, помнится, тоже на ропот «а эта разве тут стояла?» — откликнулась нагло: «Как это она тут не стояла? Эта женщина с самого начала тут стоит».

От болезненного толчка в сердце она оглянулась на Васильчикова: по-прежнему ли он рядом с ней, преданный? Он же понял ее взгляд по-своему, усмехнулся: таков, мол, народ без прикрас, ничего не поделаешь! Он явно продолжал считать Лилит не вшивой женщиной, а неким бесплотным, прекрасным призраком, спускающимся на грешную землю.

— Неплохо бы, однако, встать вам в очередь, — сказал он шутнику, но шутник его в упор не слышал, он развлекался со стариком:

— Неужели вам не жалко девушку? Она тут мучается, продает…

— А чего мне ее жалеть? — равнодушно отозвался старик — у меня у самого таких росло…

— Налепил? — так же равнодушно откликнулся шутник, отвлеченный видом сгружаемых батонов. — А это что же, едят? — переключился он на возчика.

— Нет, выбрасывают, — буркнул возчик.

— Ну, ты скажи, ты хоть одну булку стащил? — окончательно переключился на него разбитной. — Ну там какой-нибудь гешефт делаешь? Бизнес?

Ксения с Васильчиковым не стали дожидаться разгрузки, побрели дальше.

— А вы меня, когда я на вас не глядела, не так поняли, — сказала Ксения Васильчикову и тут же пожалела об этом. Потому что сказалось просто так, в некотором раздумье, которого она не хотела продолжать, не хотела разматывать и прояснять. Васильчиков же вдруг разволновался, просил и настаивал, чтобы она ему объяснила, что именно имела в виду, взглянув на него.

— Ах, да я уже и сама не знаю.

Ей не хотелось вспоминать ни Таисию, ни Кирилла, не хотелось говорить и о том, что обернулась, желая лишний раз убедиться в преданности Васильчикова. Кроме того, уже казалось, что, может быть, она и в самом деле хотела обменяться улыбкой по поводу уличного этого трепа: в России очереди, дескать, всегда заменяли клубы, не зря хозяйка ее допрашивалась в гестапо за «пропаганду в очередях». Да-да, это тоже присутствовало в ее взгляде — он же решил, что ее оскорбляет наглость разбитного МУЖЧИНЫ.

— И все-таки, Ксения, я вас прошу, ну очень прошу: что вы хотели сказать мне, о чем подумали? — некстати продолжал допытываться Васильчиков.

— Ах, да если бы я хотела сказать, я бы и сказала, а я только улыбнулась.

— Но сказать вы можете? Я вас очень прошу, ну объясните мне, дураку!

— Да нет. Ну поймите, не все можно сказать словами — «мысль изреченная есть ложь».

— Но это же неправда, — горячо запротестовал Васильчиков. — «Война и Мир» разве ложь? Или Есенин?

— К тому же, в одну и ту же реку нельзя вступить дважды.

— Но это — диалектика.

— Конечно. А что такое жизнь?

— Но, Ксения…

Чем упрямее он настаивал, тем более чужим представал. Да и oт себя не была она в восторге. Она уже начинала злиться:

— Кстати сказать, ваша беда в том, что вы признаете диалектику только на словах. На деле вы всякий факт стараетесь подпихнуть под какое-нибудь прямолинейное определение — а если не подпихивается, пусть факту будет хуже, вы его безжалостно карнаете, этот несчастный факт. В этом ваша слабость и в поэзии. Вот рассказчик вы незаурядный.

— Короче говоря, я вас интересую как объект, а не как субъект!

Еле-еле отвлекла его на гомонящих детей: «Слушайте-слушайте!».

— Дети пререкались:

— Здрасьте! А что я маме скажу? Спасибо!

— Пионерское продавать! Надо ж язык иметь!

— Я тоже могу сказать, как ты пионерское продавал!

Посмеялись, подобрели.

Васильчиков снова рассказывал ей о своем детстве — прекрасно рассказывал. Да, было, было чем восхищаться в Васильчикове, а ей сейчас этого и хотелось. Как все-таки хорошо, что он беден как церковная крыса, влюблен, как десятилетний мальчик, щедр, как бедный горец, что он настоящий мужчина, как старатель или промысловик.

А когда уже в темноте, в каком-то скверике за вокзальной площадью начали они целоваться, неожиданно так молоды и так волнующи оказались его поцелуи. И уже казалось, что она разглядела тайные намерения судьбы, не зря судьба так долго удерживала её от брака, а свела легко и просто с пьяницей, не мало при этом не поспособствовав Ксении в её замысле. Зато посредством этой, как будто бессмысленной близости с человеком, чужим Ксении и равнодушным к ней, влюбила в нее Васильчикова. А ведь иначе ни он ее, ни она его не заметили бы.

В почти пустой электричке, где все, кроме них, дремали, они рассказывали о чем-то, что было с ними в прошлом и чем были когда-то они сами. И он опять начал ее целовать, но — несносный наблюдатель! — она поняла, что не просто стесняется, не увидели бы их, а стыдится, что он, целующий ее, так немолод.

Они зарегистрировались с Васильчиковым, и Ксения перебралась в его крохотную, в две нищие комнатушки, половину дома. Все выражали ей свое фе-фе.

— Ну, ты даешь, девка! — сказал Королёк. — Неужели уж так замуж невтерпеж? Хуже тебя — косые, кривые — и те получше от жизни урывают.

Так уж у них с Корольком повелось, что под маркой прямоты («Я тебе скажу, что тебе никто другой не скажет») он говорил ей чёрт-те что, а она почему-то сносила.

Нестеров грустил:

— Душа женская — потемки. Почему именно за него, Ксения Павловна?

Еще бы: сорокапятилетний разведенец, пенсионер по контузии, без денег, без положения.

Даже те, что хотели подбодрить ее, говорили обидное: