Наталья Суханова - Искус

Тетка Клавдя опять заплакала. Сморщившись, смахнула слезы. Уже улыбалась — слепой дождь. Слепой ли?

Может, оттого, что они с теткой Клавдией выпили по стопочке, дом вдруг встал из прошлого такой знакомый, такой памятный каждой половицей, щеколдой, гвоздем. Ксении и света не понадобилось — пройти в уборную. С помоста перед задними сенями взглянула она в хлев, почти ожидая увидеть тоскующего дядю Митрия в красной рубахе, но ничего кроме воспоминаний не было. Всё в этом доме и дворе жило воспоминаниями. Передние сени — здесь однажды обезумел Батов, повалил ее, прижал тяжелым телом к доскам пола. Крыльцо. — Здесь он сидел, сердито щупая поцарапанные свои щеки. В сенях — когда-то вдруг успокоился после ее слез Игорь: «Ты подожди, ты ничего не решай… А давай завтра в загс пойдем».

Игорь тоже уже женат — не на ней, не на Але, а на какой-то, как говорила Полинка, лахудре, которую он нашел далеко отсюда.

Здесь, у забора, плакал нудгяной Саша: почему ему все говорят о Ксении одно плохое? И она испытывала унижение и одновременно брезгливость к нему. Тоже женат. Все женаты. Кроме Виктора. «Ты скажи ей, черный ворон, что женился на другой»…

Напротив через улицу сквозь сад светилось окно — Ксения так и не зашла к Татьяне Игнатьевне, не хотела расспросов о Викторе… Воспоминания изживают себя в чреде многих иных дней, прошедших в том же месте, с теми же людьми. У нее же под слабой оболочкой всего нескольких нездешних лет всё представало уж очень явственно. Явственно, но и призрачно, как лунный свет — не задержишь, не вглядишься пристально — только искоса можно увидеть…

И вдруг ударило ее такое явственное воспоминание, по сравнению с которым все другие — Батов, Игорь, даже Виктор — были смутны и приблизительны. Лунная ночь тогда была, светлая и пустынная. Где-то лаяли собаки, пыхтел паровоз. Но всё — не здесь, всё слышно, но неприкасаемо, отчуждённо было. У нее душа болела, невмоготу ей было идти в избу. На воздухе вроде легче, но и так, хоть не тошно, не выворачивающе, всё ныло и ныло сердце. Болело любовью. К кому — к Виктору? К Батову? К Игорю? Сейчас даже не вспомнить. А тоска вспомнилась. Тоска с надеждой неизвестно на что, со знанием напрасности этой надежды, но и с невозможностью остаться с одной только болью, хотя, быть может, тщетная, отчаянная надежда еще и усиливала остроту тоски. Сидела она тогда на каких-то бревнах у избы, и к ней подошла и положила ей голову на колени хозяйская собака. И она плакала и гладила собаку, такую же одинокую в этой ночи, как она, такую же — с вечной болью неутоленной любви, с вечной безответностью (только что — сытую и не битую, разве лишь пнут), тщетно заслуживающую всю жизнь этим ночным лаем, этой беготней к воротам доброго слова, и счастливую теперь тем, что лежала ее голова на коленях у Ксении, и Ксения гладила ее, прильнув к ней душою, спасаясь этим живым существом. Собаки давно уже не было на свете. Как Виктора. Как Людвига. Как косноязыкого Зимина. Как дяди Митрия. Как не было уже и той любви, которой так болело в ту ночь ее сердце. А эта живая близость с собакой, смотрящей с коленей в глаза, ощущение собачьей шерсти, словно каждым волоском пропитанной грустной радостью, благодарной, счастливой ласковостью — это осталось. Как остался в мире этот странно реальный, вещественный и призрачный свет, уже отгородивший от нее — постаревшей и протрезвевшей — свою бессловесную суть.

В Джемушах ее ждало письмо от Васильчикова. Уж лучше бы слал телеграммы. Стихи, которые он героически отказался отсылать в журналы, считал он естественным посылать ей. Литература от его стихов пострадала бы, право, меньше, чем ее привязанность — полдня после его стихотворных посланий преодолевала она духоту сосуществования с нетонким человеком. Для восстановления уважения и восхищения им в ход шло все: его очаровательно-сложно изогнутый в улыбке рот (ведь хорош — и не такой дурак, как представляется в письмах!), его способность совсем не по-теперешнему быть опорой, оберегать её возможность писать.

Она привезла с собой в Джемуши все начатые рассказы, чтобы подумать о них. Впервые — вот что значит отрезветь от любвей! — она работала регулярно, с не проходящей страстью. А стихи как отрезало от нее. Из отвращения ли к стихам Васильчикова, оттого ли, что рассказы сжигали дотла все топливо ее души, оттого ли, что стихи были той бабочкой, которая теперь превратилась в тело прозы. Ей уже мало было поэтических подробностей мысли и чувства — ей нужны были подробности всей жизни. Она поняла вдруг: главный герой не Гамлет, а все остальные — он только рефлексия на них. Положительный герой работает на антитезе: вот мелочи жизни, а я — нечто противоположное, высокое. Он облегает тело иных и выворачивает наизнанку. Добродетель не что иное, как изнанка порока, то же и ум. Душой, конечно, каждый совпадает с Гамлетом. Потому что «я» — это и есть рефлексия на подробности. Пропущено Ксенией смолоду — по идиотской, юношеской сосредоточенности на великом, высоком, вселенском! Глаз, видимо, работал и тогда, но представлялось — всё это второстепенные персонажи и бытовые детали; на первом плане герои с высокой душой, мысли и чувства по поводу Вселенной и Человечества. Когда сияет Идея, к черту подробности — так это тогда ощущалось. Но «подробности — Бог».

Приходила мама, Ксения продолжала работать и при ней. Уж никогда бы раньше такого быть не могло — слишком легко было раньше сбить ее с толку появлением чужеродного. Но уж слишком многословна была в своей готовности не мешать мама:

— Молчу, молчу, Ксеничка, как рыба, молчу, не мешаю, я тут своими делами займусь. Ты не беспокойся, один только вопрос… молчу, молчу! Всё-всё!

Чтобы подумать без помех, ложилась, делала вид, что спит.

Приходил Илимыч, под градусом, она, как бы в дремоте, приоткрыв глаза, натягивала на голову одеяло.

— Слушай, Ксюша, ты спишь? — спрашивал Илимыч густым своим басом. — Слушай, ты знаешь такое стихотворение «По небу полуночи ангел летел и песню он тихую пел»? Так ты думаешь, мелодия, музыка этой песни потерялась, исчезла?

— А ее и не было, — буркала из-под одеяла Ксения.

— Почему?

— А потому что откуда ей быть, если ангелов нету?

— Дурак! Материалист! — сердился дед Илим. — Есть! И музыка существует!

Он шел на веранду, где готовила ужин мать, гудел ей:

— Если бы у тебя не было твоего мужа, я бы женился на тебе, и мы бы жили рядышком, греясь душой друг о друга. Но у тебя есть твой остолоп, а у меня моя мегера. Если бы ты знала, какая она была красивая в молодости.

— Она и сейчас красивая.

— Красивая, — соглашался дед Илим. — Но не в етим дело.

Его шаги снова раздавались в комнате.

— Ты спишь? Спит. Как я ее люблю, Ксюшу, — говорил он не то себе, не то матери в приотворенную дверь. — Как я ее люблю! А по-че-му? Она — передовой интеллигент! Она умница! Ко всему относится со вниманием. Внимание — как это глупо я сказал! С глубоким интересом! Она ви-деть умеет! Не как чурка, а суть, ха-рак-тер-ное! Вот говорят: Майя Плисецкая, характерность. А я видел здесь, в Джемушах, однажды — такое бывает только однажды! — такую девчонку-балерину, молоденькую, что куда там! Я написал в Москву: «Может, она будет лучше танцевать, чем Майя Плисецкая, но так, как вчера, она уже никогда не станцует». Красота, изящество! Но что ты понимаешь в етим деле? И они тоже. Они, конечно, ничего не ответили, потому что дураки там в Москве! Ксюшенька, ты прочитай Ларису Рейснер, и мы с тобой напишем, ты сама знаешь как! Спит? Как я ее люблю! Она не от мира сего и вообще! А за что я ее не люблю, это за то, что она не думает о себе, цены себе не сложит! Не питается! Худая она у тебя! Если бы у меня был, то я застрелил бы себя, но нечем, нечем! У нас расписали Пильняка как последнего белоэмигранта, а я кое-что в литературе понимаю: не так много, но и не так мало! Как дилетант! А что такое дилетант? Это который половину знает, половину не знает. А в общем ничего не знает! Но я понимаю! Если бы жив был Федор Достоевский, он бы написал: «Ксюша и дед». Ах, но что ты в этом деле понимаешь? Я тебе должен, Елиза, но это ничего — я отдам, ты меня знаешь. Ну, я пошел! Я ушел, и считайте, что меня не было! Ксюша! Спит. Ну ладно…