Наталья Суханова - Искус

Днем ее накрыло равнодушие — полное равнодушие к нему и к себе. Чужой, едва знакомый человек! И это испугало. Она не желала излечения, не просила благодетельствовать ее. Но сердце больше не мчалось. Она не помнила ни лица Виталия, ни дыхания его души.

Вечером… вечером пришел запах жимолости и жажда увидеть.

Что лучше, спрашивала она себя, совсем его не видеть или все же видеться, быть друзьями, разговаривать? Почему и этого она должна себя лишить? Ни ночью, ни утром она не сомневалась: да, она не предаст Васильчикова. Днем ее уверенность не то, чтобы стала слабее, она стала только формой воли, она не помнила и не желала помнить Васильчикова. Да, она не предаст — и хватит, и довольно с Васильчикова, душа ее свободна. Хотя бы для воспоминаний. Она вспоминала Виталия у биллиардного стола в тот первый раз, когда увидела его, и как с точно таким выражением стоял он у такси на автобусной станции: мальчишески-страстным и в то же время готовым к отказу. Как протягивал он ей цветок — была ли то розочка? — в летнем, с грубыми скамейками кинотеатре и как в тот же вечер, поцеловавшись наконец с ним, возвращалась она домой успокоенная, и был мир, где все себе равно и нет ничего сверх этого, но как уже наутро к ней подступила жажда почти невесомой его ласки и этого мира, которому не нужно быть ничем иным — лесу лесом, ветру ветром, луне луной. Как выскочили они из машины, везущей их в горы, и подобрали ребенка — серого, холодного и как бы бескостного, она еще подумала тогда: «Держат не кости, а мысль». И как до этого карабкались они по склону горы и мир был весь вертикален — горизонтали были только короткими передышками, как взмах карандаша прежде чем прочертить следующую вертикаль. Как укладывала она, не обрывая их, дикие колоски «терновым венцом» вокруг его головы и опускала камушки в раскрытые его ладони, и на лодыжки ног. «Не знаю, — сонно и блаженно сказал он, — наверное, есть и более жестокие палачи, но ленивее…». И был дождь, потоп, и было счастье. И был, наконец, последний их вечер, когда они целовались на каждом шагу, и незамеченная сторожиха вдруг закричала: «Вали, вали ее! Чего смотришь? Вали ее, проститутку!»

И всё. И больше его не было в ее жизни. И она забыла его наконец. Короткое счастье в две или три недели — и долгий, нежный отзвук в душе. Она думала — это так и останется тонким слабеющим звуком. И вот снова живой человек и живая ночь. И это — конец? Если она захочет — не конец. Захочет ли? Нет.

Она опять почти не спала, делая выбор между счастьем и жертвой — ибо именно жертвой была в эту ночь верность Васильчикову. Она выбирала жертву — у Васильчикова никого не было кроме нее, он был ей дан как ребёнок, детей не выбирают, доверившихся не предают. И странным утешением было думать, что кому-то улыбнется не ее теперешнее, разумное, а полное живое счастье, которому не надо ни прошлого, ни будущего, одно только настоящее.

Наутро было облачно, срывался дождь, но она не в силах была оставаться дома — искала его. Много раз она принимала других за него, вспыхивала и напрягалась, но каждый раз ошибалась. Зря она обежала весь город и весь парк — его нигде не было. Мало ли дел и соблазнов у свободного молодого человека? Кроме процедур… Просто увидеть. На что еще она имела право?

Она встретила его в тот же день почти у самого своего дома — встретила и не узнала. Он шел навстречу ей, а она до последней минуты не могла понять, он ли это. Она не помнила его, не знала — она сгорала заживо. Улыбнись он ей, поздоровайся, она, может быть, поверила бы. Но он приближался не улыбаясь. Медленно, глядя друг другу в глаза, они сблизились и разошлись. Ксения оглянулась. Это все-таки был он. Он ушел по той дороге, по которой ходили они позапрошлой ночью. Она свернула во двор, болтала с соседкой, счастливая. Она уже не думала его дождаться, когда он вернулся, прошел мимо, только мельком взглянув на нее, и, провожая его взглядом, уже узнав, она снова сомневалась — он ли это, его ли она видела. Потому что у нее снова были застланы глаза отчаянным сердцебиением.

Весь день она была счастлива. Он не случайно шел мимо их дома. Он искал ее. Они не могли даже поздороваться — так тянулись друг к другу. Он искал ее! Большего ей уже не нужно. На этом надо ставить точку.

Вместо этого вечером она отправилась в парк за водой — в надежде на нечаянную встречу. Ее не случилось, этой нечаянней встречи. На следующий день она пошла на концерт фортепьянной музыки, зная, что он обычно не пропускает таких концертов. Но Виталия не было — так она и просидела, не слыша музыки, вспоминая, как специально для него устраивала она в санатории культпоходы на концерты классической музыки, как сидела далеко от него, но коротко переглядываясь.

Встретила она его на следующий день, почти уверенная, что он все бросил, уехал из Джемушей. Шла к маме, а он сидел у ванн — ее затрясло, когда она увидела его.

— Привет! Как дела? — небрежно окликнула она. — Не скучаешь?

— Да так… лечусь.

— Ты не бойся, приходи.

— Я не боюсь.

— У меня есть интересные книги. Если я, конечно, не нарушу твоих планов.

— Тут и читать-то некогда.

— Днем я тоже занята, а вечерами делать нечего.

— Я зайду завтра после обеда, часов в пять.

— Хорошо. Я буду у наших ворот. Счастливо!

Она пошла прочь быстро и весело, не оборачиваясь, но испытывая чувства отнюдь не веселые: в сущности, ей самой пришлось искать, подходить, даже вроде бы уговаривать. И — почему не сегодня? Как посмеивалась, помнится, она про себя, когда влюбленная Лариска меж разговорами о том, как щелкнул парень ее резиновым поясом, что при этом сказал и что ответила она, неизменно возвращалась к вопросу: «Нет, но почему он мне назначил свидание только в среду?!». Теперь уже это её вопросы: почему завтра, а не сегодня собирается зайти Виталий, где он будет сегодня вечером, отложив встречу с ней и ее книжками до завтрашних пяти часов? Ах, да плевать в конце концов, так ей и надо за то, что она не умеет владеть собой, за то, что предает доверчивость Васильчикова.

Не очень-то хорошо ей было, и все же… завтра, в пять часов. И в первый раз за последние дни она смогла позаниматься рассказами.

Они забрались на холм, на эстраду — влажный помост, выстроенный для «дней песни». Виталий постелил две газеты — поодаль друг от друга, чтобы им сесть. Сидели под навесом под тихий шелест дождя. Она думала о том, как намучилась в эти дни без него, а стоило увидеть его у ворот — и все прошло, как и не было, осталась простая и легкая радость, которую она всегда испытывала подле него. Чтобы увидеть морось, нужно было взглянуть так, чтобы дождик редкой холстиной вырисовался вдруг на фоне листвы. Пахло опилками — недавно что-то подновляли на эстраде, опилки так и не убрали, и еще не покрыли краской свежие дощатые латки. И не прибрана была трава — с сухими стебельками и блеклыми кустиками полузасохших цветов. И сам помост, на котором сидели они, был не подметен, не прибран — полусгнившие листья, веточки, мусор меж досок. И вся эта неприбранность была чистотой. И просто было спросить Виталия о чем бы то ни было. Но непросто получить ответ, дождаться его.