Наталья Суханова - Искус

— Ну да.

— Он искал тебя?

— Возможно.

— Или это ты искала его?

— И что, если я?

— Не-при-лич-но!

Ф-фу, злючка, вернула-таки ее в мир, такой замедленный, что там слова «прилично» и «неприлично» имеют абсолютный смысл. Самое любопытное, как человек мгновенно меняет миры, не нужно даже ракеты или иных планет.

Увы, да, она вела себя неприлично. Она уходила из дому в любой момент, когда Виталий мог встретиться с нею. Они бродили по городу и скверам, болтали, играли в карты. Не в преферанс, конечно. Преферанс был не для ее мозгов. «Свои козыри» — и те оказались недоступны ей. Только в «дурака» она способна была играть, и то не расчетом, а риском и догадкой. Любые игры, вплоть до кроссвордов и буриме, наводили на нее неодолимую скуку. А Виталий, как ребенок, в любую игру вступал с удовольствием и увлечением. Может быть, даже с азартом, но быстро умеряемым доброжелательностью к партнеру. Азарт его был виноватым, как проявление невольного эгоцентризма.

— Это я должна быть азартной, — говорила она ему, — потому что я из хазар, так со слов своего деда говорила мне мама, впрочем, если дед был такой же фантазер, как она, возможно, он все это выдумал. Где хазары — а где мы! Но азарт как бросание костей — это уже вторичный смысл слова. Дословно «азар» — случай, восходит к шведскому: Боги. Случай — Бог, это здорово, правда?

Рядом с ним из нее прямо-таки бил фонтан сопоставлений. Это была ее игра, для которой такая простая, как карты, служила только внешней канвой. Иногда она так увлекалась своей игрой, что выигрывала и в карты. Но это редко. Законом все-таки были его выигрыши. Играли на исполнение желания, и он с таким же удовольствием, как играл, придумывал для нее наказание:

— Вот что, ты не приготовишь завтра обед!

— Ты такой добрый?

— Добрый? Я думал, тебя родные будут ругать. О, придумал! Ты будешь молчать полчаса! Совершенно молчать!

— По-ол-часа-a? — с наигранным ужасом переспрашивала она.

— Тридцать одну минуту! Самое страшное наказание, да?

Она спрашивает жестами, куда идти дальше, и смотрит с любовью и ревностью, как он возвращается откуда-то из бесплотных своих глубей. Его забавляет вынужденное молчание Ксении, но улыбка, с которой он указывает нужное направление, скользит поверх каких-то других мыслей — никогда не узнать, о ней ли. Он, наверное, не здесь и тогда, когда говорит, но в молчании это явственнее…

Виталий попросил ее повести его куда-нибудь, где есть пианино, и хорошо бы не такое расстроенное, как в санатории в позапрошлом году, и лучше без зевак и зрителей. Она придумала. Пошла к знакомой директорше клуба и попросила пустить ее с «родственником» в музыкальный класс в свободное от занятий время.

Ничего детского в нем не осталось. Сев за пианино, опробовав стул и педали, он попробовал то и это. Размял кисти и пальцы. Сказал:

— Это — тебе.

Ушел взглядом в себя, подобрался.

Возможно, он даже назвал то, что играл, а может даже, это было его собственное, да она не услышала. Играл он долго и, как понимала даже она, хорошо. Выражение лица? Скорее просто движение физического усилия. Но проступало и еще что-то. Возможно, таким же было его лицо ночью, когда он, лежа на земле, смотрел в небо.

Он играл, а она не могла отдаться музыке — жесткое волнение колотило ее. Она все пыталась угадать, что же он говорит ей музыкой. «Это тебе» — но что, о чем: о себе или о своей любви? Ничего не могла она угадать, разве что минутами, когда музыка пересиливала жесткое её волнение. Слишком много слов было в этой музыке, и многие из них повторялись, не раскрывая, однако, своего значения. Что она, в сущности знала в музыке? Бетховенские удары судьбы: тара-та-таам, тара-та-таам — среднерусскую грусть Чайковского? Баховские касания иным светом твоих земных вод? Вот и все, пожалуй. Он же этим языком мог сказать ей больше и точнее, чем она словами, которых ей все равно не хватало.

Он и еще раза два говорил: «Это — тебе». Доиграв же, сказал только, огладив пианино: «Тоже расстроенное». Она попробовала заговорить с ним о слышанном — он промолчал.

— В тебе хорошо знаешь что? — рассуждала она. — Что ты не любишь копаться словами в некоторых вещах. Слова, и вправду, чаще портят.

Но сама так не умела. По двадцать раз на дню она не выдерживала.

— А в санатории, в том достопамятном позапрошлом, как тебе кажется — я тебя «охмуряла» или ты меня?

— Смешная!

— Я за тобой ухаживала или ты за мной?

Он улыбался ласково. Но, может, именно потому, что она не уважала собственного копания словами в этом, она раздражалась на его ласковое молчание.

— Ты вспоминал меня в эти два года?

— Как же я мог не вспоминать?

— Ты искал меня, когда приехал?

Опять ласковая улыбка.

— А когда я сказала, что замужем, и не пригласила приходить в следующий раз, тебе все равно хотелось меня видеть?

— А чего бы я бегал?

И опять:

— Мы были бы смешной парой?

— Наверное.

— Ты думаешь когда-нибудь о том, как бы мы жили?

— Нет.

— А о чем ты думаешь?

— О тебе.

Ночами, как два года назад, они бродили по лесу и диким полянкам. И опять они лежали в траве так причудливо, как не лежат, наверное, и любовники: колени одного под головою другого, неразличимо спутаны руки. И целовались. И опять он отстранял ее, когда начинал задыхаться. Она и это сказала: что не хочет близости, потому что так было бы мучительно для нее, пусть остается Васильчикову — это же всего-навсего тело. Он и тут ничего не сказал Снова, как два года назад, над ними проплывало небо, и листья, и травы, но ощутить то, что раньше, дано ей было только мгновеньями. У них было разное время с Виталием. Колосья и миры, прошлое и будущее плыли над ними, скользили в его глазах. Мыслью было его время. Ее время текло сквозь ее сердце скорбью и радостью. У них было разное время — не только дни, но даже и минуты разные. Время и Время. Она разбивалась своим Временем об его Время.

В лунную ночь они пришли к развалинам санатория, сожженного немцами. Одни лишь стены еще стояли. И опоры лестниц. Мгновенно утратив слова, которые были ничто перед его мальчишеской жаждой пройти по стенам меж небом и землею, он полез по остаткам лестниц, пошел по стене. Она не видела его лица, но во всей его худощавой широкоплечей фигуре подростка, в раскинутых руках его было столько счастья, что невозможным казалось представить его в тоске, в психической депрессии. Четко чернела его фигура в переливчатом свете луны. Небольшой сгусток человеческой плоти. Но все эти пространства, залитые лунным сватом, были ничто пред немыслимой силой ее нежности, счастья и скорби, сосредоточенной на нем.

Утром накануне его отъезда, подходя к джемушинскому базарчику, она увидела солнечный склон горы — плотной земной радостью веяло от лесистого склона, и она вдруг поняла, что больше они никогда не встретятся с Виталием. Пройдут десятилетия на ракетах, летящих со скоростью, близкой к свету, и тысячелетия на Земле, но они никогда больше не встретятся. Весь день в ней было это надрывом.