Наталья Суханова - Искус

— Почему ты не приходил? Потому что я не звала, да?

— Почему я не приходил?

— Хитрая я, да?

— Хитрая — почему?

— Ну так? Так почему? Почему не приходил?

— А почему я должен был прийти?

И всё, и она вспыхнула. Ее короткой терпеливости никак не хватало на его сдержанность и вдумчивость.

— «Должен»! — вскричала она. — Должен ты был, наверное, только одно: написать мне! Тогда! Или хотя бы в течение двух лет! А теперь мы уже ничего не должны друг другу! Уже совсем ничего — ты точен!

— Я, правда, очень болел.

Она сердилась на себя за предательскую вспышку, на него за переспрашиванье ее же вопросами, за эти газетки, заботливо положенные не рядом.

— Ладно, чего уж теперь, — сказала она. — Давай гулять. Подумаешь, дождь — под деревьями совсем сухо.

Вспышка прошла. Он не забыл, они рядом — чего ей еще?

— Интересно знать, что будет лет через двести в музыке, — говорил Виталий.

И она откликалась так, словно ей в самом деле было важно, какими путями пойдет музыка в эти двести лет.

— Ну и дождище, скользко, — сказала она.

— На руку.

— «На руку»! Бог с тобой, но я рыба-рыба, а ты живешь просто как на ракете.

— Как на ракете?

— Ну да, чувствуешь несравненно медленнее, чем земные смертные.

Но не на мысли о них, а вновь на теорию Эйнштейна, на странности мега и микромира натолкнула его.

— Частица исчезает в одном месте и в то же мгновение или, может быть, даже раньше появляется совсем в другом месте, не странно ли?

— А это я знаешь как понимаю? В сосуде, пусть даже в луже с густой тягучей грязью — если ты наступаешь на грязь вот в этом месте, грязь одновременно выпячивается в другом, а может быть даже, пока она не подастся, не выпятится в другом месте, ты не продавишь ее и здесь — это что, непостижимо? Если невозможно наступить здесь, чтобы не выпятилось в другом, месте — за тысячи верст… если твое молчание тут же выпятилось у меня изменением жизни. — Ксения вдруг замолчала и вместо продолжения разговора об естественности противоположного движения концов единой связи ткнулась в его рубашку. — Господи, как ты мог столько времени молчать, не разыскать меня?

— Разыскал же…

— Ты как с другой планеты. С тобой стыдишься себя. Знаешь, колибри, наверное, стыдно перед черепахой.

— А черепахе?

— Черепаха тоже стыдится, но так медленно, что колибри этого никогда не узнать…

Но это они говорили уже целуясь.

А болел он, узнала Ксения, чем-то мозговым или психическим. Депрессия была у него в ту осень после курортного их романа. Не от романа, надо думать. Роман как раз оказался слаб против его депрессии. Наверное, и вспомнил-то Ксению только когда выздоровел.

Прошлым летом в отпуск ходил Виталий в тайгу. Один. Ничего, выдержал. Шел куда глаза глядят. Все же оказалось плохо — одному. Не страшно. Ему никогда не бывает страшно в лесу. Ему трудно в духоте комнат. Он и на работе в перерыв не в столовую идет, а на улицу, на скамейку — сидит, лежит, лишь бы никто не мешал. Тогда он дышит, жизнь в себе чувствует. А если долго в комнатах, неживой становится, места себе не находит. Тайга его вылечила. Не воздухом одним, еще и бытом. Почти целый день уходил на приготовление еды. Ночью не уснуть от холода. Один бок костер обжигает, другой бок коченеет. Мешок при ходьбе мешает, уже не до красот — половину из мешка выкинул. Лучше в таких переходах вдвоем. Втроем уже много. Зовут его в поход по Красноярскому краю. Это интересно. Среднеуральские леса он уже знает.

Немного рассказывала она ему о Васильчикове. Ничто в Виталии не менялось от этих ее рассказов. Он выслушивал их как добрый знакомый, он к чему-то иному в ней прикасался. При нем опять теряли всякую цену слова, обиходные понятия, у него все по-другому было.

Она расспрашивала его, нравились ли ему девочки, женщины — расспрашивала как взрослая, которая может посмотреть на это с высоты своего опыта. И он рассказывал так же просто, как слушал ее рассказы:

— Мне вроде лень за девчонками ухаживать. А потом — я рассеянный очень. Познакомлюсь, друзья мне говорят: «А ведь девчонка-то ничего». Посмотрю — и правда. Один раз понравилась мне девочка, с нами училась. Пожалуй, даже очень понравилась. Ну, начал ходить к ней. Ходил-ходил, даже надоело. Так надоело ходить, что я перестал. А девчонка нравилась.

Не был ли их роман сродни истории с этой девочкой? — думала Ксения.

— Рассказать, как я чуть не женился? Да на ней же. Решил что-то вдруг жениться. Пришел, значит, и говорю: «знаешь что, давай поженимся». Ты, говорит, шутишь? Да нет же, не шучу. «Да ну тебя, ты шутишь». Ну вот всегда, когда я говорю серьезно, мне не верят. «Слушай, говорю, завтра и зарегистрируемся». Нет, говорит, сейчас я не могу, мне надо съездить к родным, они в зоне, пропуск уже выписан — по новому паспорту не пустят, приеду — и распишемся. Ну вот. А потом она приехала — мне вроде уже и не хочется жениться. «Легкомысленный ты, говорит, парень, я даже как-то и не рассердилась». Но мне, знаешь, так утомительно показалось делать предложение, что больше я уже, наверное, никогда на это не решусь. Инертный я какой-то, что ли? Но ведь не во всем. Какой-нибудь футбол организовать, альпинистскую группу — я же с утра до вечера буду бегать, всех на ноги подниму. А в школе я ничего не знал и не видел, кроме музыки. Потом машины…

Долго однако Ксения не выдерживала таких рассказов — они вызывали в ней неприязнь и отчуждение. Ее унижала рядоположенность с этими девочками, она не хотела о них слышать.

Они встречались днем и вечером.

Отец накалялся. На этот раз он молчал, но так ясно звучало в его молчании: нет в ней ни стыда, ни совести. Их, и правда, не было. Была только она и два человека: один, без которого жизнь теряла смысл, и другой, который доверился ей, как ребенок. А стыд и совесть — что это такое? Откуда им было взяться в мире, где даже время разное и вообще время ли? Эйнштейн ошибся, когда говорил, что часы для влюбленных будто минуты. Он не знал, что любовь это свет. Свет, как пузырь, раздувается, а в нем все длится мгновенье. Он и она, как свет, обегали вселенную, знали всю ее сразу — и за это время ветка не успевала шевельнуться, птица взмахнуть крылом, а обиженный ребенок — набрать воздуха для рева.

— Это тот, — спрашивала как бы между прочим мама, — с которым ты встречалась в позапрошлом году?

Ксения улыбалась, вспоминая, как не могла его узнать, когда он шел навстречу по улице. «Почему ты тогда не поздоровался?» — спрашивала она потом. «А ты?». Она ничего в нем не помнила и узнавала только по тому, как при мысли о нем начинало спешить сердце, а рядом с ним душе становилось легко и просто.

— Он что, болен? — продолжала своё мама. — Почему он в Джемуши ездит?