Наталья Суханова - Искус

В первый раз в жизни она откровенничала с мамой.

— Это слава богу, что вы расстались, — говорила убежденно мама. — Ксеничка, пойми, он больной человек. Он отказался от тебя во имя твоего счастья. С каждым годом у него это будет сильнее — приступы депрессии. И тут уже ему никто не сможет помочь. Это страшнее любой болезни. Ему нельзя иметь детей, правильно ему сказали. От поколения к поколению это усиливается. Ребенок вообще может быть ненормальным. Ему не надо жениться. Поверь мне, Ксеничка, перетерпи, не сделай ошибки, это я тебе говорю из опыта всей моей жизни.

— Уж этот опыт!

— «Если бы молодость знала, если бы старость могла»!

— А ты думаешь, если бы ты начала жить сначала и не сделала прежних ошибок, все было бы безошибочно? Слишком плохо ты думаешь об ошибках! — фраза неожиданная и для самой Ксении.

Но мама только сказала:

— Дурочка, поверь мне!

Разговор с мамой принес неожиданное облегченье: если у них с Виталием не может быть ребенка, значит, все равно они обречены на разлуку: жизнью раньше, жизнью позже. «В нем одном мы будем вместе: ты и я». Не будут.

Но и это облегченье было коротким. Боль оказалась долгой, пустота ненасытной. Она перебирала в памяти встречи с ним — не слышала, что ей говорят, не помнила, куда идет. Сказанные ими слова… места, где они бывали. Но лица его, как ни напрягалась, вспомнить не могла. Помнила его плечи, нервное запястье, помнила фигуру, волосы; иногда — как подарок, как встреча с ним — его голос, жест. Иногда ярко — не его даже, ощущение его. Но тогда тоска становилась совсем невыносимой. Она не знала, сколько это можно выдержать. Хваталась за утешения: он будет ее вспоминать — расставшись с ним, она сохранила его любовь. Но не проходило и минуты, как тоска возвращалась с прежней силой. Она должна была его видеть. Если бы не последний день! Все в том дне было мучительно — кроме минуты, когда они бросились, прижались и целовали один другого куда-то в шею, за ухом, под подбородком, бестолково, нежно и горестно, страшась оторваться. Это, хоть это — было же?

Иногда боль отступала, и тогда она не понимала, что только что делало невозможной жизнь. Проходило несколько минут, и вдруг снова, как будто не изнутри даже, а откуда-то извне приходила тоска, и тогда она не понимала, как могло ей быть легко всего минуту назад. Уже не успокаивала мысль, что он тоже любит и будет помнить. Как была она уверена раньше, что любовь выше, предпочтительней обладанья! Вечная любовь в обмен на вечную разлуку! Плевала она на вечную любовь — он нужен был ей сейчас, живой, телесный. Всегда казалось главным понять нечто вечное. Оказывалось, главное не дать уйти — смертному, преходящему, этому! Вопреки всему быть с ним! Обманув доверие Васильчикова, незаслуженно отдав его, уже стареющего, страданию и болезням, вопреки точному знанию, что счастья вместе все равно не может быть, что у них даже ребенка быть не может — все равно. Утром и вечером, а когда она не разрешала утром и вечером, то ночью, во сне сердце ей говорило, что они должны быть вместе. Или сердце знало что-то, чего не знала она?

Она шла на вокзал за билетом, но вдруг чувствовала: нет, этого делать нельзя. Уходила — и снова настойчивый в уши шепот: с ним, на одно ли мгновенье или на долгую несчастную жизнь — с ним.

Она думала о ребенке, которого все-таки родит от него. Вокруг шумели курортно-праздничные люди, а она дышала воздухом призрачной свободы, запахом такого близкого к неуловимого, свободного страдания — свободного от Васильчикова и Виталия. Чистое страдание одинокого материнства. Нервный, пытливый мальчик, несчастливый быть может — зато он будет чувствовать тучи и небо, травы и листья, ночь и день. Но потом ей представлялся тот же ребенок, только с годами все больше становящийся Квятковским, землисто-серым, высушенным навязчивой схемой-идеей. Виталий спасался деревьями, тучами, травой. Но в ребенке мог сработать ее страстный к идеям ум, и тогда, больной, он жестко замкнулся бы на схемах. Она снова заходила в тупик. И снова сильнее всех доводов разума и знания было простое и сильное — видеть его, пока есть он во плоти и крови, перед этим казались глупостью и игрушками все остальное, эти полтора миллиарда выдуманных ими лет.

И снова, с неотвязностью параноика: как, уже расставшись с ней, проходил он нижней, параллельной тропинкой, чтобы еще раз увидеть ее; как он сказал ей однажды: «я же тебе никогда не врал, правда?», а она ответила, смеясь: «ты всегда так мало говорил, что просто не успел бы соврать»; как, ища друг друга, встретились они и не узнали — от волнения, оттого, что помнили прикосновением, голосом и любовью, а не глазами. Помнила, как та минута, когда его поезд за двадцать километров от нее должен был отойти, ударила ее с такой силой, какой она не подозревала в гуттаперчевом времени, как раскачивалось ее сердце безумно и так, словно каждый удар мог оказаться последним, и это было все равно, потому что она поняла значение двух слов: «никогда» и «сейчас» — равных друг другу. Только тоска несбывшейся иной твоей жизни, только тоска не встретиться больше никогда — тоска неосуществленности. Бог видит, она не выдрющивалась. Она шла, как и все, по камушкам, по намытой веками спасительной тверди, но она видела глуби меж узкими и шаткими кусками тверди, она знала теперь, что нормальные люди просто лунатики, которые не знают, что идут по карнизу над пропастью и что это и есть существованье — ходьба по карнизу над пропастью.

Только отнять его у дня преходящего.

Проездом побывал у них Васильчиков, поразивший ее объективностью своего существования. Был он завидно счастлив и ведать не ведал о жертве, которую она ему принесла. Он, правда, заметил некоторую подавленность ее, смущение мамы и неразговорчивость отца, но отнес к ее обычной несовместимости с отцом и даже обеспокоился, не загружают ли ее здесь излишне работой, не допекают ли плохими характерами и не лучше ли ей куда-нибудь съездить развеяться.

К счастью, в тесноте их дома близости быть не могло. Но были супружеские поцелуи наголодавшегося мужчины, а это оказалось похлеще близости. Ведь близость только с Васильчиковым и была у нее (Кирилл не в счет — то были самоотречение и страстотерпие). А поцелуи — это Виталий, его узкое легкое тело, его легкое как бы отталкиванье.

Не то что жизнь — два дня казалось ей невозможным вытерпеть Васильчикова. И она раздражалась, но осекала себя. И снова неудержимо раздражалась. Так что и Васильчиков наконец застрадал, обиделся.

— Если не ко двору пришелся, — сказал он, — связывать не хочу. В тягость быть не желаю.