Наталья Суханова - Искус

И ушел.

— Куда? — пискнула она вслед.

— Место найду. Город курортный.

— Не выдумывай!

Но он уже шагал, не слушая ее. Ей бы и обрадоваться, а она вдруг испугалась, заметалась. Несовместимо с ее высоким страданием, затосковала по преданности Васильчикова. Ей даже показалось, что не по Виталию она страдает, а просто вошла в болезнь страдания. Так же, как по Виталию, заболело сердце по Васильчикову. Впрочем, Васильчиков через полтора часа вернулся, раскаянный, себя же еще и обвинил: в плохом характере, в непонимании того, что Ксении и так несладко в неуравновешенной их семье.

Едва дождалась его отъезда.

А еще через день приехала Эльга, забрала ее в горы. За то время, что они не виделись, Эльга не стала лучше думать о человечестве. Человечество деградирует. Пьянство, воровство. Каждый считает себя обиженным, если не сумеет украсть. Крадут всюду. Ничто никого не интересует кроме дня зарплаты. Ни во что не верят. Скептицизм — более высокая форма сознания? Для умных, только для умных. Порода собаки значит гораздо меньше в сравнении с воспитанием. Курицу тоже сделали глупой сами люди — так же, как свинью. А у людей — порода. От умных и порядочных родятся умные и нравственные. От узколобых — только узколобые, снимающие и вешающие номерки на проходной, выстраивающиеся два раза в месяц у окошка кассы. А их внуки вообще забудут, что можно заниматься чем-нибудь еще. Да, конечно, критерии относительны. Вот если по числу бутылок на душу населения, тогда пожалуй даже прогрессирует… Самый прогрессивный в мире паралич, конечно же, у нас. Недавно шла, а навстречу инвалид, молодой еще парень. Впереди шли двое таких вот, вихляющихся. Он от уродства вихлялся, а они тоже от уродства, только другого — нравственного. Так вот, очень захотелось подойти и сказать ему: «Вы думаете, это вы урод? Это они уроды. Выше голову!». Потому что он смотрел на них чуть не с завистью. У него в лице страдание и мысль светились, а у них ничего. В наше время настоящий человек должен или застрелиться, или сойти с ума. Нет, в самом деле, пора уже с этой пакостью кончать, с так называемым человечеством. Впрочем, это, кажется, вообще недолгая история. Человечество прямиком идет к самоубийству, и это естественно при его врожденной патологии и полной несостоятельности.

При этом Эльга радовалась и встрече с Ксенией, и предстоящей их поездке в горы.

На другой же день они отправились. Эльгу, которая чувствовала себя открывающей Ксении мир подлинных гор, немного обижала ее молчаливость, столь непохожая на былую ее говорливость в Тбилиси. А между тем всё, что они видели, было Ксении совсем не безразлично. Она не могла избавиться от мысли, что судьба ей показывает ту дорогу, которой должны были они проехать с Виталием два года назад. Белым асфальтом струилась дорога, прямо в лицо били солнце и ветер. Томно жующие коровы оставались по сторонам дороги, и черные поникшие подсолнухи, и рыжие стога сена, и густая конопля. Они проезжали над реками, в которых было больше гальки, чем воды, и над речками, едва струящимися в камнях, и Ксении казалось, что ее рука лежит в руке Виталия, и всё это видят они вместе. Они проезжали мимо могильников и старых сторожевых башен, мимо селений с глухими стенами из камней, у ворот на корточках сидели женщины. Выше и выше поднимались они. Не довольствуясь видом из окна машины, Эльга выводила ее на дорогу, так что становилось слышно, как ревет зеленая речка у черных валунов. Эльга показывала ей отвесные склоны, скрытые безмятежно-зеленым, кудрявым кустарником, показывала на гору, так тонко вырисованную на небе, что туча вблизи, прорезанная какой-то особенно мощной полосой света, казалась вещественнее горы.

— Тебе что, совсем не нравится? — спрашивала Эльга ревниво. — Ты, кажется, жалеешь, что увязалась со мной?

— Мне очень нравится. Честное слово, я бываю даже молчалива, когда мне что-нибудь очень нравится.

И это тоже было правдой. Но главным было другое — она теперь знала лицо того несвершившегося дня.

В горах она все еще была «не в себе». Эльга не одобряла ее молчаливости и безучастности, хотя ей она и рассказала о Виталии.

— У меня было подобное, — сказала Эльга с тем выражением, с которым говорят больному о его болезни: «Не ты один, однажды я тоже…».

Что тоже? Шла над пропастью? Но у каждого пропасть — своя. И те, что удержались, — ушли в спасительную сонливость. Когда человек забыл, ему не объяснить. Виталий был ей необходим. Необходим? Не так. Они были необходимы друг другу, только он этого не знал по своей иносути. У Таиски не росли волосы подмышками и она не знала родовых мук, хотя все другие женщины знают. Виталий ее любил, но знает ли он скорбь несовершившегося?

Их было всего пятеро в палатке на склоне горы. Когда остальные уходили работать в горы, Ксения была одна, как никогда до этого. Пастух на склоне горы далеко по ту сторону ущелья был не в счет. Он был в поле зрения, но они друг другу были неслышны, недосягаемы. Ксения понимала, как все прекрасно вокруг, и в то же время томилась долгим течением времени здесь. Казалось, что там, в Джемушах ждут ее какие-то вести, которые вообще не доходят сюда. Пространна и пуста была вокруг природа. Даже не так: она была полна пространств и подробностей, но пространства и подробности всё проваливались и проваливались в безвременье. Щепотка соли скрепляет суп, в котором так много всего. Щепотки соли не было в этом природном обилии. Это было болью. Но боль уже была не та. Было только знание — не чувство, что она идет по камушкам меж высями и провальными водами. Тень и свет под камнями были острыми, но они уже были соизмеримы. Мир успел прикрыть несоизмеримость всего со всем.

«Оставь мне день». День уходил. В никуда. Освобождая место для другого.

Брат Феди Замулина, бригадир бригады коммунистического труда на машиностроительном заводе в Новосибирске, ездил в Москву на всесоюзное совещание ударников коммунистического труда и писал потом Феде, что как в сказке побывал.

Ксения догадалась, что это и есть конец рассказа о Шуре с ее бригадой коммунистического труда — конец, который до сих пор у Ксении не получался. Москву Ксения знала. Правда, это была Москва ее студенческого, «на квартирах», быта, Москва Виктора и Москва Людвига. И во дворце съездов, естественно, Ксения не бывала, и в Оружейной палате, и в Алмазном фонде. Но можно было подчитать, вообразить, домыслить.