Наталья Суханова - Искус

— Ну что, марсианин? — улыбнулась она при встрече. — Что поделывается на Земле?

— Облака, — сказал он. — Есть уже желтые листья. Ветер.

— Как на вашей планете со временем?

— Тикает.

Он был такой, как обычно. Или старался.

— Расскажи мне, что ты делаешь с утра до вечера, — вдруг попросил он.

— Здесь?

— И здесь, и в Казарске.

Надо думать, для того, чтобы вспоминать. На Марсе, наверное, не знают, что такое расстояния и что такое смерть. Думать о человеке или быть рядом с ним — там одно и то же. Очень яркое воображение, должно быть. А далеко человек или здесь — ничего не меняет.

— Послушай, — сказала она, пригнув его голову, чтобы он не глядел на нее, — пройдет сорок пять лет на ракете и тысячи лет на Земле, а мы уже никогда… никогда не увидим друг друга.

Плечи марсианина дрогнули под ее ладонями.

— Ты думаешь, мы уже никогда не увидимся? — спросил он, не поднимая головы.

— Да.

— Почему?

— Так. По логике вещей.

— Мне почему-то тоже кажется, что больше мы не увидимся.

Он взял ее за руку, поднял, повел по дороге, сворачивая от встречных шагов.

— Ты, наверное, плохо думаешь обо мне? — жалобно спросила она.

Он нежно прижал ее к себе на ходу, словно не было времени остановиться, словно он должен был привести ее куда-то, показать, чего недопоказал, как тогда привел послушать музыку: «это — тебе». Только она и сейчас бы ничего не поняла — потому что у них было разное время, как, может, оно вообще разное у мужчин и у женщин. Она точно знала, даже когда у него дрогнули под ее руками плечи, он не переставал чувствовать небо и тучи, он не переставал ощущать родство с ними. Она же ничему не была родная, она была одна в никогда.

Нидокуда они не дошли. Бросились друг к другу, целовались. Ей показалось, что он плачет, и она сама заплакала. И все-таки она сказала «нет», оторвавшись от него. Нет.

— Извини, — сказал он. — Я отойду.

Неужели мочится, подумала она, сгорбившись на скамейке, или онанизм? Она испытывала брезгливость, которой не хотела, потому что любила его.

— Ну что ты, не надо, — сказал он, вернувшись и застав ее в слезах. — Ничего, у тебя будет ребенок, и ты успокоишься.

«А ты?!» — хотелось ей крикнуть.

— Я не хочу ребенка, — вместо этого сказала она.

— Разве ты не любишь детей?

Ей хотелось крикнуть: «Я люблю тебя», поэтому она только спросила:

— А ты?

— Конечно. И они меня, по-моему, любят. Стоишь иногда в очереди рядом с ребятенком, сделаешь что-нибудь такое, он дово-олен, и ты доволен.

— Так в чем дело? — сказала она резко. — Имей ребенка — и никаких проблем.

— Я не должен иметь детей, нельзя.

Но ей не до детей было:

— Ты забудешь меня?

— Разве это на меня похоже?

И опять изнурительные объятья. Он целовал и отталкивал ее. И она запротестовала — каждый раз, как он пытался оттолкнуть, она еще ближе прижималась. Он почти вырвался:

— Уже пора.

— Мы завтра увидимся? — жалко спросила она, больше не в силах блюсти достоинство.

— А нужно? Я ведь днем уезжаю.

— Ты не любишь меня! — крикнула она.

— Хорошо. Я приду. Утром.

…Но это последнее их утро было полно униженья и непониманья. Он был почти неприязнен к ней. Она дождалась-таки его неуважения, его отчужденности и насмешливости. Так уж всегда было, что в конце любовных своих историй имела она насмешливость и неприязнь.

В час его отъезда она испытала такую боль, какой еще не знала. Или знала, но забыла? Она не могла сидеть, не могла стоять, не могла даже просто идти — она почти бежала. Боль ее настигала, едва она останавливалась в изнеможеньи. И снова бег. «Курица, трус, — шептала она с яростными слезами, и — мой мальчик, худенький мой, любимый…».

Пришел ее черед, глядя запаленными глазами в стенку, часами рассказывать Женьке о нем, о своей любви, пережидать, перетерпливать очередные Женькины, уже по нисходящей, рассказы об ушедшем от нее технике, и снова говорить о Виталии. Пришел ее черед заглядывать в карты, которые в мистическом порядке раскладывала перед собой Женька — «На сердце… под сердце… в голову… сейчас… что было… что будет… чем дело кончится… чем сердце успокоится» — и успокаиваться минутно, что он «думает о даме и тоскует», и не удивляться тому, что карты тоже знали: больше они никогда не увидятся. «Значит, судьба», — думала она с облегчающей тоской. Но беспокойство не давало почить даже в тоске.

Она уходила к Лариске, слушала о каком-то очередном возлюбленном — Ленчике:

— Слушай, это ж не мужик… Как воробей: раз-раз — и уже всё. Я ему: «Э, погоди, не торопись, миленький, со мною так не пройдет, шуруй»…

О замужней приятельнице Лариски:

— Вон, говорит, идет мой зять Ванек шпионить за мной. Я, говорит, начинаю его ненавидеть, нужно ехать отдыхать на другой курорт, я уж, кажется, и так монашеский образ жизни веду. А ты что, говорю, собираешься давать только своему мужу? «Ах, ах, как можно, у меня такой муж!». А чего ж, говорю, тогда тебе ехать на другой курорт? Хитромудрая!

И снова о Ленчике, который мало того, что, как воробей, раз-раз и готово, так еще и трусится, не увидел бы его кто с Лариской, не передал бы жене или в партийную организацию. В то время как Вовка, старый друг, приезжая, водит её к своей матери, не скрывается, телеграммы шлет, хотя уж его жена — такая стерва, что Лариска — и та бы ее побоялась.

— Не-ет, все-таки Вовка — человек, а Ленчик — дерьмо! — заключала в который уже раз Лариска.

Она видела их с Виталием, была уверена, что Ксения живет с ним, и Ксения не разуверяла ее. Ведь это, в самом деле, было бы так естественно. Что удержало ее? Верность Васильчикову? Едва ли, она о Васильчикове почти и не думала. Слово, данное себе и богу, что ли? Два года, которые он прожил без неё? Стыд? Страх? С любимым, наверное, даже страшнее, совестнее. Или она вымогала Виталия бороться за нее? Нет, не борец — слишком сильно растворялся в небе и травах, чтобы бороться за что бы то ни было. Да просто: нет, не могу. Забавно, однако, понять, что полтора миллиарда лет «никогда» — это мы сами с той чертой, которую провели перед своим носом и, как курицы, неспособны переступить!

Днем, когда Лариска и Женька были на работе, Ксения ездила в электричках, с отвращением отталкиваясь взглядом от сытых и довольных и припадая взглядом к несчастным, калечным, униженным. Стояла у расписаний, вычисляя поезда к Виталию. Но знала, что не поедет. Ей не было хода туда, в его почти студенческий мир. Не пара она ему, и не хватало еще, чтобы он сам дал ей это понять. Какой-то невероятной эквилибристикой она добыла и усилила в нем любовь. Кроме последнего дня. Воспоминание о последнем дне заставляло ее корчиться. И если она приедет к нему, она продолжит не дни любви, а день озлобленности и отчуждения. Много объяснений — и все вранье. Она знала, что тупик, но не знала, почему.