Наталья Суханова - Искус

Соседка по улице, ненавидя Хрущева и обожая Сталина, говорила:

— Наша бедная страна сейчас — как пустой двор: заходи, делай что хочешь, воруй. Разве когда-нибудь такое безобразие могло бы происходить при нашем любимом, нашем родном вожде? Что Берия вытворял, за то Сталин не отвечает: и мудреца можно сделать глупцом. Берия его и отравил — потому Сталина и забальзамировать не могли: отравленные не поддаются бальзамированию. Народ знает. Вы с Сергеем Абрамовичем хоть и культурные, но от народа далекие. Твой Васильчиков никогда писателем не станет, хоть лопни — потому что он к народу не прислушивается. А этому лысому, в бородавках, Хрущу я бы в харю плюнула за все его безобразия. Проклятый! И подпевалы — уже готово: наш первый, наш лучший! Проклятый — в рожу ему кирпичом! По радио: «Засеяли столько-то гектар горохом!». Что им, стрелять этим горохом? Мужа ночами пугать? Скот его не ист, людям он вредный! Подхалимы чертовы! Что Хрущ ни скажет — «ура». Да что же у вас, своих голов нет? Скот на круглогодичное содержание на силос поставили — скотина ревет. Травополье уничтожили. Сами не понимают — народ бы послушали простой! Я только одно скажу: когда убрали Молотова, а Ворошилова заставили просить прощения — нашего первого красного офицера! — то облилось сердце кровью, а потом уже делайте что хотите!

А сосед через дом:

— Неужто во всем народе другого руководителя не нашлось, как этот Ёська, этот рябый — Чингисхан проклятый? Сколько людей перевел! Хуже Гитлера в крови плавал, всё Цека уничтожил, революцию перевел!

В разговоре с соседкой Ксения намекала на эту аналогию: Гитлер и Сталин. Но соседку не так просто было сбить с мысли:

— А что Гитлер? Гитлер для своей Германии старался — немцы про него плохо не скажут. Нам он был враг, нас он хотел поработить, а для своей страны он душу выкладывал. Другое дело, что они в Германии как были хамами, так хамами и остались: сидит женщина в комнате, а он пукает как ни в чем не бывало. Это культурная нация? Я им в глаза говорила! Я и Хрущеву в глаза бы сказала. Здесь говорить нечего — здесь подхалимы все равно всё замолчат. А я бы ему сказала и за нашего родного вождя и учителя в морду его поганую плюнула бы! Пусть ошибались, пусть не всегда виновных сажали, но разве ж такое было на заводе и в комсомоле? Я ударница была… Бесплатные обеды из четырех блюд для ударников. В конце года для рабочих на заводе накрывали стол в клубе. Праздничный стол. Награждали грамотами и ценными подарками. Мне на цену наплевать — честь была и праздник, это не ценные, это бесценные были подарки. Рабочий чувствовал себя первым человеком в стране. Бесплатные подарки детям, бесплатные пионерские лагеря. Все для детей было! А пришла война — дети своих жизней для родины не щадили. Теперешние станут жизнь отдавать? Теперешние для тряпок жизнь отдадут. Мы свое последнее государству в заемный долг давали, чтобы победить Германию и страну восстановить, а лысый с бородавками сказал: извините, мы отдавать не будем. В душу людям плюнули… Как меня принимали в комсомол, я и умирать буду — вспомню: я не шла по ковровой дорожке к столу — я на крыльях летела, меня слезы душили и я не стеснялась слез. Я гордая, я счастливая была, я жизнь готова была отдать…

Вот так же, гордая и счастливая, не шла — на крыльях летела к президиуму, к трибуне Шура на Всесоюзном совещании ударников коммунистического труда. Как в детстве для Ксении финал картины «Светлый путь», было для Шуры это мгновение. Она поверила, переступая по ступеням, как по облакам, что это лучшая минута ее жизни. И было кроме того в этих нескольких счастливых днях в Москве еще и удвоение: Шура все запоминала, чтобы рассказать в бригаде — и Рае Фроловой, и Юре Плотникову, и девочке-электрику, и тете Фене, и всем остальным. И счастье — когда она все это запоминала, потому что ведь не для нее одной было, а через нее для всей бригады.

Гостиничные соседки пошли по магазинам, а Шура, уже купившая подарки всей бригаде, побежала побродить по Москве. Не могла Ксения не пройти с ней по знакомым местам — по переулкам вокруг дома Марии Стефановны, похожим весною на птичьи гнезда, по набережным, еще очень холодным весною, но таким светлым под свежим солнцем. Соблазнилась Шура и пароходиком по Москве-реке, полупустым тем пароходиком, которым в Октябрьские праздники дай-бог-памяти-какого-года ездили они с Виктором, еще не целовавшиеся, замерзшие, но такие радостные — радостная улыбка тогда так и вспыхивала на аристократически синеватом от холода Витином лице. Неужели это было какие-то десять лет тому назад, а они успели за это время и нацеловаться, и разойтись, а Витя даже и умереть успел? Но Шура стояла на палубе пароходика одна, и хотя виды открывались восхитительные и надо бы все это запомнить, чтобы, удвоенное, раздать потом девчонкам в бригаде, взгляд ее то и дело возвращался к обнявшейся парочке. Будь на Шурином месте какая-нибудь старуха лет тридцати двух, парочка на нее и внимания не обращала бы, а так девица время от времени взглядывала на Шуру из-за плеча своего парня. Шура отводила глаза, но и отведя — видела на фоне церковки Новодевичьего этих целующихся и представляла на месте девушки себя, а на месте парня… одноклассника, в которого еще в деревне была она влюблена — Шура уже и забыла его, а тут вдруг вспомнила, и показалось ей в тоске по объятиям и поцелуям, что она именно его любит всю жизнь, и одинока сейчас потому, что они так и не угадали друг друга. Она перебирала в памяти тех, в кого особенно сильно влюблялась, как делает это наверное каждая женщина. Не так уж мало и получалось. Ведь и Ксения, строжайшим образом отбирая лишь самые сильные чувства, чувства-вехи, или если не чувства, то романы, насчитывала их добрый десяток: погибший брат подружки, о котором плакала она лунной ночью в остывшей его комнате, десятиклассник солнечным зимним днем, Ким-зеленоглазик, так быстро выцветший, Митя, угаданный ею, Сурен — первый поцеловочка, Виктор, так много определивший для нее во всей следующей жизни, Игорь — несудьба ее, Виталий, по сравнению с которым все предыдущие любви показались только преддверием, Кирилл — ее первый мужчина, Васильчиков — муж. Итого — десять. Но самый любимый — восьмой — Виталий, с которым они предали в угоду долгу и разуму будущее и вечность… Не так уж мало получалось любвей и у скромнейшей Шуры, потому что умела она влюбляться, хотя и тайно и коротко, но свирепо и душераздирающе. Только не в Юру Плотникова, который оставил ей ее невинность, но одумался, выправился, а женился на Рае Фроловой, приобщив и ее заодно к коммунистической нравственности. И хоть и рада была Шура, что все так хорошо вышло, но в такие минуты, как эти, на прогулочном пароходике, страдала от обидного ощущения, что она морально грязная. Грязная от этих коротких, свирепых тайных влюбленностей. Грязная от приступов тайной зависти и недоброжелательности к Рае Фроловой. Грязная от своей затянувшейся невинности. Грязная оттого, что даже в тот раз, как решила пожертвовать собой для движения к коммунизму, она только и узнала что бессильно тыкающуюся в ее тугие ноги слабую мужскую плоть. Так незаслуженно, но, как всегда, остро и коротко перестрадала Шура на прогулочном пароходике, нерадая уже, что придумала себе прогулку. Но потом она изжила это в себе без остатка, так что и тени не осталось, и уже в рассказах о Москве был один только чистый и пламенный восторг.