Наталья Суханова - Искус

Она советовалась с Вороновым.

— Я думаю все же, — говорил тот, — что все это дело с розетками обыкновенная «активите деворан». Помните в «Бесах»? Ай-я-яй, стыдно, стыдно! Директору надо быть папистее самого папы, правовернее всех правоверных. Какой бы ни был курс, он изобразит бешеную активность, любые течения явятся налицо, курс переменится — и тотчас же их не будет. Почитайте, почитайте!

Не заразился ее толкованием поступков директора и Нестеров:

— Дело в том, Ксения Павловна, что я — человек, испорченный точными науками, не вижу ни одного факта, который бы не объяснялся гораздо проще, без «страшных» подоплек. Алексей Саввич человек без особых научных или технических способностей и при этом несомненно умный и властолюбивый. Способные люди ему нужны только в самом ограниченном количестве, чтобы институт продолжал функционировать. На руководящих постах он их, естественно, не терпит — потому что, где, скажем, заведывание кафедрой, там и директорство не так уж далеко. На руководящих постах он предпочитает людей малоспособных, целиком зависящих от него. Любит людей выдвигать, тем самым они становятся его людьми, благодарными и обязанными ему. Вот и вам советую, пока он благоволит к вам, выдвигаться. Едва он почувствует в вас свободомыслие, вам уже не видать перспективных мест. Очень способных людей, а тем более бузотеров, естественно, старается убирать по причинам, которые я уже изложил вам. С Зиминым история темная — уж слишком он был удобная нашему Благовещенскому личность: зависимый, недалекий, без особых способностей и заслуг. Не исключено, что он оказался уж слишком неспособным. Или же предполагалось заменить его кем-нибудь более нужным или удобным. Наверняка он прослышал об этом. Так что, как видите, все объясняется и без диверсий и подрывной деятельности. А как сказал Оккам, сущности или теории не должны быть умножаемы сверх необходимости. Или еще: «Бесполезно объяснять посредством большего то, что может быть объяснено посредством меньшего» — опять же Оккам.

Каждый объяснял соответственно своему темпераменту, а она соответственно своему: каждый раз становясь на новую точку зрения.

На профсоюзном преподавательском собрании Федя выступил с отводом кандидатуры зав. институтской библиотекой Лаврентьевой Нины Васильевны:

— Она оторвалась от народа, с людьми разговаривает высокомерно. Считаю, что это неподходящая кандидатура на председателя профкома.

Лаврентьеву прокатили почти единогласно. Ксения тоже голосовала против. И было ей не по себе, когда Лаврентьева, зайдя в ее «предбанничек», стала рассказывать о своей жизни: как росла старшею в многодетной семье без отца, как работала в глухом селе далеко от железной дороги и как рожала на телеге, которая везла ее в роддом зимою, в пургу, как, рожая, порвалась вся, а муж потом ее звал и «рваная», и «заштопанная», и «дырявая», и «безразмерная», так что всего хватила в жизни, но выдюжила — и мужа прогнала, и ребенка одна растит, и закончила институт, и не только работу свою, а и за общественную хватается, хочется быть впереди, вместо с людьми…

Алексей Саввич не дремал. Заперся с гладиатором, долго накачивал его, а когда ушел, гладиатор ей сказал, чтобы на послезавтра она собирала партийное бюро, будут обсуждать безответственное выступление на собрании Замулина. Ее осторожные замечания и сомнения только разжигали праведный гнев партийного секретаря:

— Вы, Ксения Павловна, рассуждаете по-женски. Ах, да бросьте вы ради бога свою демократию! Им дай демократию, они завтра анархию устроят. Лаврентьеву выдвигали по решению партбюро. Ее выдвигала партийная организация, а ваш Замулин, наверное, забыл, что он член партии, и для него решение партбюро обязательно. Демагог он, ваш Замулин! И вы скоро в демагогию скатитесь! Вы бы хоть думали, где вы работаете! Вас любой может вокруг пальца обвести, в чем хочешь убедить. Ленин что говорил? — Хранить, как зеницу ока, единство партии! Замулин не созрел для партии.

— Так вы что — исключать его, что ли, собираетесь?

— Он же не понимает принципов демократического централизма!

— Алексей Саввич понимает?

— Побольше бы таких, как Алексей Саввич! Всё, Ксения Павловна, ваше дело — людей оповестить. Разбираться с Замулиным мы будем сами!

Что-то она и в самом деле превышать свои полномочия стала. Тогда ходить за билетами в театр для каких-то там приезжих она была не обязана — там гладиатор превысил свои полномочия. Ну а в этом случае — она. И ей очень недвусмысленно было указано (можно было бы, конечно, и в более мягкой форме это сделать, уж за это-то она спросит с него, когда он поостынет, завтра или после завтра), — но с Федей-то как быть?

Уже одевшись, она заглянула в кабинет — якобы для того, чтобы о ключе напомнить. Гладиатор едва приподнял от бумаг сердитую голову, буркнул невнятно, снова угнулся. Черт подери! Ей пришлось даже завернуть в туалет, смыть слезы обиды и досады. Вернуться, что ли? Невозможно: начальник может просто заорать, выставить ее за дверь. И потом — она уже попрощалась, ушла. Сделать вид, будто что-то забыла? Но такая настырность может возыметь обратное действие. Но, чёрт возьми, как он смеет так обращаться с ней? Возвратиться просто невозможно. Она сделала все, что могла. Всё? Финита ля комедиа? Через минуту она уже стояла в кабинете:

— Я вот что вернулась, Владимир Петрович. Конечно, вы можете меня выставить из кабинета, я ведь технический, а вы партийный секретарь. И все-таки послушайте! Дело даже не в Феде Замулине, хотя он человек прямой и честный. Дело в директоре. Неужели вы не замечаете, что он вами вертит? Он же тыловая крыса, как вы не видите? Сами говорили: верить надо не словам, а делам. А у директора вся сила в слове. Он все, что захочет, докажет — неужели вы не замечали? Вы секретарь бюро, а в сущности вы ведь просто марионетка в его руках.

Ну, и ещё кое-что. И повернулось дело. С Федей у директора ничего не вышло. С этой минуты участь гладиатора была решена. Директор определил ему другую роль — торо, быка, который яростью обречет себя на поражение. Партсекретарь шел напрямик — директор, махнув перед его набычившейся головой красным плащом, оказывался в стороне. В частных разговорах и на партийном бюро, на собраниях и в вышестоящих кабинетах Алексей Саввич наносил удар за ударом, и кровь и ярость уже застилали Павлову глаза. Он и всегда-то был вспыльчив, а вспылив, грубоват и прямолинеен. Студенты его не любили. Интеллигенты считали не очень умным, обиженные — неприятным.

Нестеров ей сказал:

— Павлова секретарем не оставят.

— Так любят директора?

— Любят — не любят, а он есть и не может не быть. А Володя не только может не быть, но его уже почти нет.