Наталья Суханова - Искус

— А ты думаешь, ты у Васьки одна?

— У твоего Васьки на сто баб еще и сил не хватило бы!

— Это же мусульмане — звери. Такому зверюге хоть табун. А твой Васька — мерин.

— Ну конечно, твой толстяк — скакун!

— А что ты думаешь! Это от толщины не зависит.

Здесь бытом и в некоторой роде специальностью были физиология, эротика, секс, гинекология. И говорили об этом соответственно: без смущения, в порядке обмена опытом, в жанре житейских историй.

— У меня токсикоз начался, мы подумали — отравление. Рвало меня по-страшному. Скорую вызывали, прожгли меня со всех сторон. Все одно рвет. Врач от печени лечила. А тут знакомая зашла: «Слушай, а ты случаем не захватила?» — «Что ты, я же предохранялась». И скажите, всегда лимоном, а тут посоветовали детским кремом.

— Ну вот, детский крем — дите и получилось.

— А я наоборот, лимоном — да захватила!

— А я марганцем всегда — намочу кусочек бинтика и на ниточке.

— Ниточка — не мешает?

— Прямо там! Бревно не мешает, а ниточка помешает.

— Так что, марганца что ли не было?

— Нет, это мы уже хотели ребенка.

— А говорят еще, во время месячных не беременеешь. Только в это время и вообще-то нельзя половых сношений иметь.

— А я, девчата, скажу, я имела. Муж по командировкам, приедет на два дня, что же он — станет смотреть, потекла я или нет?

— Ну и как?

— А ничего. Неприятно немного, а так ничего, на крайний случай можно.

— Русской бабе все можно. Это нацменка — до того помоется, после того помоется…

— Они вообще выщипываются.

— …И после того она лежит, как больная, в темноте. А русская баба одной рукой тесто месит, другой трусы скидывает. Отбарабанили — она, как курица, отряхнулась и снова ишачить. Знаете же анекдот?

— Ой, девчонки, у нас хохма в больнице была! Ну, мы, как это всегда, лежим, травим анекдоты, а в это время привезли на каталке женщину — что уж ей там делали, не помню — серая, как мертвец, глаза закрыты и не шевелится. Нас еще предупредили: мол, ей покой нужен, чтобы мы не горланили в окна, вообще разговаривали потише. Ну, мы помолчали, потом шепотком опять за анекдоты принялись. Смотрим, шевелится что-то наша тяжелая. «Тише! — шикаем друг на друга. — Она что-то сказать хочет. Может, водички? Или сестру позвать?». Она опять что-то нам рукой показывает. Наклонились: «Чего? Что сделать?» А она: «Тише. Громко не могу. Анекдот хочу рассказать». Так мы как грохнули! Ведь только что умирала!

— Бабы — как кошки, живучие.

— Я думаю, баба все может выдержать, кроме болезни детей. Как у нас дочка болеет эпилепсией, так я уже и на человека не стала похожа. За что такое нам? Ведь, кажется, в праздники ни за что не бралась, девочку крестила…

— Ничего, может, теперь здоровый ребенок будет.

— Да уж и не верю. Скажи же ты, не могу родить, и всё. Как кто мне сделал. И опять кровлю. Так-то уж сколько раз. Другие не знают, как выкинуть, а я доносить не могу.

— Говорят, плохо ребенок держится, когда много дают.

— Женщины, а я, как забеременею, как сумасшедшая становлюсь: «Ну теперь, — скажу, — ты с меня хоть и не слазий».

— А я наоборот, как захватила, видеть мужика не могу. Вроде чем пахнет, и всё не по мне. И не показывайся мне на глаза!

— Не знаю, или мы уже старые стали, или ишачим сверх сил, или просто жизнь такая, только раньше с мужем как-то и поиграем, и всё, а теперь отбарабаним, как отработаем, и по сторонам.

— Устаешь же! Я вообще жизни не видела, да уже и не увижу. Сначала техникум, на фабрике работала, в институт готовилась. Со свекровью жили. С первым мужем по ночам ругались шепотом, чтобы соседи и свекровь не слышали. Не ко двору я пришлась: у Юры институт, а я только в техникум поступила. Я еще тогда вбила себе в голову, что в доску расшибусь, а в институт поступлю и закончу. Я знала, что мы жить не будем. Я долго не беременела, так свекруха трепалась, что это я еще до замужества много абортов сделала и потому бесплодная. А я за Юрку девушкой вышла. Пошла к врачам — признали бесплодность первой степени. А там наследник требовался. Ну вот и расстались. «Желаю тебе, — сказала я ему, — образованную жену и детей воз и маленькую тележку» — «А я тебе, — говорит, — кроме здоровья и долгих лет жизни ничего и желать не буду, потому что знаю твой характер: ты чего хочешь добьешься». А как вы думали? А за Пашуньку своего вышла — как пошла скрестись — это с «бесплодием-то первой степени»! Мы еще учимся с Пашунькой — нам с ним и в кино-то недосуг сходить. Пять дней на работе, да дома вздохнуть некогда, в субботу отсыпаемся, убираем, в воскресенье занимаемся. И опять сначала. Если честно сказать, у меня теперь и желание-то редко бывает — так, отбудешь как повинность, а сама считаешь, сколько спать осталось. А дальше дети пойдут — совсем жить некогда будет. О любви, и то поговорить недосуг. Он мне о любви в первый раз после свадьбы сказал: «Знаешь, почему я на тебе женился?» — «Почему?» — «Потому что я тебя люблю» — «Я почему-то так и подумала». А сейчас спрошу: «Ты меня хоть любишь?» — «Не-а». «Ну вот хоть столечко?» — «Ну разве что вот столечко!»… Ляжет Пашулечка мой, вожмется весь в меня, ручонки, ножонки на меня положит, засопит тихонечко. Как ножечка дрогнет — значит, заснул. Иногда поссоримся вечером, а утром просыпаемся уже в обнимку… Мы теперь с Пашуленькой решили экономить, на квартиру собирать — надоело уголь таскать, печку топить, копоть глотать, в холодном туалете простужаться. Я обязательно медную посуду куплю — люблю, когда кухонька чистая, а со стены начищенная медная посуда золотом светится…

Приходили мужья под окна, бросали камешками или кричали.

— Твой Пашулечка пришел, — говорили. — Худой-то какой!

— И ничего не худой. У него ножки, знаете, какие накаченные, и на заду не висит, — говорила Пашуленькина жена, проходя к окну, чтобы махнуть — ступай, мол, в вестибюль, я сейчас спущусь.

О Васильчикове говорили:

— Иди, твой старик пришел.

И, словно бы невзначай, а возможно — и в самом деле без злого умысла, рассказывали всякие истории о сожителях-стариках. Как один семидесятилетний пятнадцатилетнюю девчонку соблазнил — так ведь ее увезли из дому, а она назад к нему сбежала. «А она и не будет жить ни с кем другим, — сказал старик. — После меня ей любой другой грубым казаться станет. Телом я еще долго крепкий буду, и она для меня и дочка, и жена».

— И внучка, — добавлял кто-то неприязненно.

— Твой-то тоже на руках небось носит? — спрашивали Ксению с насмешкой, так что можно было быть невежливой и не отвечать.

А ведь он был хорош, Васильчиков: подтянутый, без живота, с ямочками на щеках, с ясными глазами, со сложно изогнутым в упругой улыбке ртом. Она, как на базаре, выбирала, что взять ребенку от Васильчикова: его зубы, его улыбку, конечно. Плечики, узость лица, нервные запястья будут от Виталия. А что? Она читала в какой-то медицинской книге, что когда носят, сильное зрительное впечатление матери передается внешности ребенка. Женщины тоже об этом рассказывали. Как у одной ребенок точь-в-точь оказался, как ангелочек с картины, на которую она, беременная, подолгу смотрела. Или, если испугаешься, нельзя хвататься за себя — у младенца на этом месте родимое пятно будет, особенно — если огонь. Похож ли был Христос на мужа Марии? Наверняка. Дети, как стихи, как рассказы, растут из любого подручного материала. А от нее? Что взять ребенку от нее? Пусть даже ничего внешнего, пусть он все больше вбирает ее душу, ведь они долгие дни, минуты живут одним телом и одной душой. Хотелось бы ей, чтобы ребенок походил на Виталия. Но не какой-либо — хоть самой малой — ценой! Ребенок был важнее всего, даже Виталия.