Наталья Суханова - Искус

Всех, с кем могла говорить, просвещала Ксения, что за человек директор, призывала выступать за Павлова и против директора.

— В крайнем случае, — сказал ей Нестеров, — его оставят в бюро, но секретарем уж точно не выберут.

— Пусть только попробуют опорочить Павлова, он все расскажет, ему нечего терять.

— Ему есть что терять. Но ведь никто ничего и не скажет против него. Тем более — директор. А Володе сказать что он хочет — не даст горком.

— Пусть горком вычеркивает, но прежде прочтет.

— Они и так уж информированы, что Павлов недалекий, грубый, скандальный человек.

Все так и было, как сказал Нестеров. Маленький, верткий тореадор-директор не стал сам убивать быка. Он оставил ого одного на арене. Он сидел теперь в публике и был цезарем. Он уже давно сделал знак пальцем вниз. Никаких, впрочем, страстей и убийств не было. Просто пол на арене опустили, а когда его снова подняли, на нем уже были другие лица.

На собрании она писала с двумя помощницами протокол. Те, с кем успела она переговорить до собрания, отводили от нее глаза, и на них не следовало обижаться — у них просто было развито чувство реальности. Так она и смотрела с волнением, от которого пылало лицо, но и с любопытством человека, который видит и сцену, и закулисье — смотрела, как тихо-мирно свершается последний акт трагикомедии: Павлов ее взял в партбюро и из-за нее его самого «уходят».

Федю Замулина не трогали ни до собрания, ни на собрании, ни после него. Даже разрешили Нестерову забрать его к себе на кафедру, так что больше Федя не гноил свой больной позвоночник в сыром подвале. Директор, как говорится в библии, «оставил его, не подступая». Хороший игрок не играет в тотальную: кое в чем он уступает, кое-что, если оно требует неразумно много сил, вообще обходит взглядом.

Секретарем партбюро оказался Хорошев, тот самый морячок в прошлом, с густой негой в жизнелюбивых глазах, жуир и кокетка. У него было что-то вроде совести, во всяком случае, на уровне легкого неудобства. Пока гладиатор собирал остатки своих вещичек, Хорошев, пожав ему с извиняющейся улыбкой руку, куда-то «смотал».

Поторапливал Ксению с отпечаткой протокола Хорошев мягко. А когда она закончила перепечатку, даже дал ей день отгула. И только потом, с той же извиняющейся улыбкой, сквозь которую непослушно пробивалось природное довольство жизнью, сказал ей, что в институте проходит сокращение штатов и они вынуждены терять такого ценного работника, как она.

— Не потеряете, — сказала она, стараясь не глядеть в его жизнерадостное, розовое, с прочернью подкожных волосков лицо.

— Да мы бы рады, Ксения Павловна, но ничего не поделаешь — сокращение. Мы уже и так, и сяк прикидывали.

— Меня нельзя уволить, — ровным голосом сказала она. — По советским законам нельзя. Я беременна.

Не поздравив ни ее с таким прекрасным положением, ни себя с такой прекрасной для партбюро новостью, он опрометью бросился к директору. Вернувшись оттуда, уже без улыбки, буркнул, что ее вызывает директор.

Только для того, чтобы увидеть обнаженным лицо Алексея Саввича, стоило пройти через все их мафианские штучки. Противоречие между жестоким, жестким лицом, сухим, презрительным голосом и вполне корректной речью было великолепно:

— К сожалению, у нас сокращение штатов, и в первую очередь подлежите сокращению вы, так как такой единицы — секретарь-машинистка партбюро — по штатному расписанию вообще нет. Нас проверяли и указали.

— Я тоже очень сожалею, что подвожу вас, но никакому ни сокращению, ни увольнению я в настоящее время не подлежу. Вам справку?

— Справки пока не надо. Если потребуется, вам скажут. Но работать отныне вы будете не в партбюро, а в отделе кадров, куда и оформлены по штатному расписанию.

— Там ведь, кажется, много чисто печатной работы, а я не очень быстро печатаю.

— Подтянитесь — будете работать быстрее. Кроме того, вам придется приходить на полчаса раньше — контролировать приход сотрудников на работу.

— В вестибюле?

— Да. Сейчас, как вам известно, повышаются требования к дисциплине — будете контролировать разбор номерков с доски учета, отмечать опаздывающих. С завтрашнего дня приступайте.

С тошнотой жестокого токсикоза выстаивала она по утрам на сквозняке в вестибюле, иногда покидая ответственный свой пост, чтобы стошнить в туалете. Директор и сам являлся в институт рано, и раза два за эти холодные полчаса проходил мимо вестибюля своей кивающей, клонящейся вперед-вбок походкой.

Переносить все это помогало тайное знание, что ее рассказы выйдут в начале следующего года в московском журнале. Еще летом она отвезла в Москву пять своих рассказов: об Ольгиных бабушках, тосковавших по чаю, о Шуриной бригаде коммунистического труда, о хирурге, о подпольщиках и фантастический. На этот раз постарались и Иван Федорович, и Костя — куда-то носили ее рассказы, хвалили, и вот, в самый разгар институтских страстей получила она известие, что два ее рассказа — о подпольщиках и о Шуре с бригадой — будут весной опубликованы. А следом и редактор приехала. Обе они — и Ксения, и редактор — стеснялись, но старались быть твердыми. Рассказ о подпольщиках шел почти без изменений — выбросили только очереди доносчиков в комендатуру. Но Ксения понимала и сама, что для журнала это совершенно неприемлемо: доносчиков не должно быть так много, а иначе получается уже не оккупация, а чуть ли не гражданская война. В рассказе о Шуре с ее бригадой выбросили конец — острую Шурину тоску при виде сомнамбулической парочки на прогулочном пароходе. Осталось одно переступание по облакам. Было настойчиво предложено какого-нибудь стопроцентно хорошего парня с совещания передовиков приблизить к Шуре и какую-нибудь фразу о зарождающейся любви дать. Но насчет стопроцентной хорошести Ксения заупрямилась. Пусть, говорила она, парень из коммунистической бригады, но пусть он будет не совсем розовый. Ведь и Шура не вовсе розовая. Есть в ней немножечко косности, или наивности, назовите это как хотите, но согласитесь, без этого не было бы и всего остального. И вот потому интересно, чтобы на этом совещании она встретилась с бригадиром вроде того же названия бригады, но уже с другим оттенком. Это не выдумано — она знает такого бригадира и такую бригаду, где один за всех и все за одного, так что, всей бригадой ввязались на танцплощадке в драку, когда одного из них обидели. Вот такой парень, скажем, и станет ухаживать за Шурой. Правда, тут еще на полрассказа материала, но зато сладкий конец они снимут.

Нет, сказала после некоторого раздумья редактор, это и в самом деле уже другой рассказ, не надо этого конца, пусть останется просто совещание и Шурино восторженное восприятие Москвы.